Сила моей Лозы, Аххаш, тут вроде снега в летнюю пору: не нужно, непонятно, жутковато. Одна дерьмовая нелепость. Они тут запретили магию не потому, что боятся ее, а потому, рыбья моча, что не хотят даже и мысли допустить, будто она существует.

Я рассказал ей кое-что из наших с Гилярусом разговоров. Но не все. Пока была одна болтовня. А о делах стоит говорить, когда это такие дела, снасть камбалья, что можно их попробовать на зуб или хоть руками пощупать. Ничего подобного я не вижу. У береговых червей дела идут медленно, у них все идет медленно. Надо привыкать. И не надо напрасно балаболить.

Я не мог ей дать ничего. Вот же чума! Вытащить ее из такого дерьма, три смерти за день миновать и еще десяток — за седьмицу, а в простой и обычной жизни мне нечего подарить ей. Как нестерпима эта простая обычная жизнь! Потрохами чую, не для нее нас спасал невидимый боец. Да мы и сами не для нее родились. Хуже нет — ждать неизвестно чего.

Я не могу даже соединиться с ней, пока... пока ее бабье естество не уймется. Может, это и хорошо. Если б нас держало вместе только то, что я раньше делал с тремя десятками шлюх, да еще с Фалеш, цена была бы нашим бегам и нашим жизням два дерьмовых медяка. Я искал подарок для нее. Такой, чтоб ей легче стало терпеть. Такой, чтоб она не свихнулась от простой обычной жизни. Она должна опять почувствовать, до какой степени мы вместе. Мне не надо читать ее мысли, чтобы знать их.

Я искал подарок, смотрел во все глаза.

И я нашел.

— Пойдем, — я ей сказал. — Пойдем. Покажу тебе кое- что.

Она не стала расспрашивать что да почему. Наверное, привыкла ко мне, моя девочка, знает: если зову, значит, не просто так. Я вывел ее из города. Здесь двойные ворота: большая дыра в стене — для скотины, повозок, всадников и рабов, а еще малая дыра с дверью — для свободных людей, которые на своих двоих. И то, и другое закрывают на стражу позднее захода солнца. Успеем.

Дело было вечером, за полстражи до заката. Для нее, наверное, в самый раз, как в ванне с теплой водой или с парным молоком. Не слишком жарко и не слишком холодно. Мне-то все равно. Если не жарят и не бросают в морскую воду, когда стоит поздняя осень и от холода верный конец, то мне все равно.

Цикады и прочая мелюзга в траве еще не унялись, стрекот стоит одуряющий.

У самого моря, на черных камнях тянутся на целую морскую милю развалины. Что у имперцев тут было: вилла какая- нибудь или крепость? Нет, на крепость не похоже. В начале — каменный лом, но дальше нашлась добрая, совсем еще не разрушенная лестница. Мы поднялись. Я говорю Ланин:

— Смотри.

С одной стороны — сплошные обломки. С другой, как ни странно, почти целая длинная галерея, сложенная из глыб белого известняка. Камень поседел от времени, сделался будто обветренное лицо у морского человека или степняка, а кое-где искрошился. Но все равно остается он почти белым, белым над черными прибрежными скалами. Давным-давно его расписали веселыми красками, еще видны здесь и там тела людей и яркие одежды, деревья и корабли, морские звезды и придонные чудовища, но все это поседело вместе с камнем, превратилось в почти незаметные цветные разводы на белом... на ослепительно белом. Круглые колонны — книзу поуже, кверху пошире, — держат остатки потолка, тяжелые прямоугольные плиты не смеют упасть с их верхушек...

Мы идем в молчании. Длинная юбка Ланин взбивает белесую пыль. Пальцы моей Лозы у меня на плече. Справа от нас — роща низкорослых сосен, между ними серые стволы огромных платанов, как будто запятнанные разноцвет ной грязью, трава густая, яркая, летняя. Слева — спокойное море ощупывает каменные зубы, торчащие из дна, поливает их пеной. Доброе море, хитрое море. Тут глубоко. Вода необычного цвета, редко где увидишь. Я как-то пил молодое черное вино в Марге. Я как-то дарил девке из Панг- дама браслет с бирюзой. Если б можно было растворить камешек бирюзы в черном вине, вышла бы именно такая вода. Мы идем в молчании.

Ланин останавливается, поворачивается к морю, кладет ладони на шершавую белизну очень старого камня. Лицо у нее... Лицо у нее... Аххаш и Астар! Лицо у нее такое, как будто она встретила на песке следы бога и молится, не открывая рта.

— Спасибо тебе... Спасибо, что привел меня сюда, Малабарка.

— Так строят в городах лунных. Очень похоже. Я думал, тебе понравится место, где все так, как ты привыкла. Я заглянул сюда и почуял: тебя это место должно обрадовать. Как ножом кольнуло.

— Видишь ли, Малабарка, это построили не лунные. Да и что мне теперь в моем прежнем народе?! Поверь, я отрезала от себя Хитем и всех его жителей. Даже мысли о них не приходят ко мне в голову. Но это место... да, ты правильно почувствовал: меня здесь словно отрывает от земли... Весь мир бесконечно прекрасен, только мы его немного портим. Но, наверное, мы просто не способны испортить его до конца, Малабарка. Иногда встречаются места, где легко почувствовать, насколько прекрасен мир и какой подарок сделали людям, поселив их тут. Здесь, на галерее, именно такое место.

Место необычное, что-то в нем есть, точно.

— А кто построил?

— Очень древний народ. Не имперцы.

Я ожидал продолжения. Обыкновенно Ланин отыскивает смысл потаенных символов, видит в простых вроде бы вещах разное магическое дерьмо и вспоминает, что написали древние о том и об этом. Но нет, меняется моя девочка. Ей уже не надо рассказывать, какой это был народ, какими тайными знаками его наделили и сколько трактатов...

— Ты не совсем прав, — она улыбается, — тайны мне очень даже нужны, да и потаенные символы тоже не стоит отвергать вот так просто. Неужели я столь много болтала на острове?

Я вздохнул.

— Понимаю. Я люблю тебя, Малабарка.

— Я люблю тебя, Ланин.

Мы стояли, смотрели друг на друга. Нам даже не нужно было прикасаться плотью к плоти.

— Просто нет никакой тайны в том древнем народе. Ему принадлежало полмира, он знал больше, чем лунные, Империя и — добавь, кого хочешь, — вместе взятые. И все равно умер. Задолго до того, как сюда пришли варвары, построившие Империю.

— Аххаш Маггот! От чего?

— Так сразу и не скажешь... От многих причин. Их история хорошо известна, я много читала о них. Им не везло в конце. Но вернее всего будет сказать, что они умерли от старости. В старости никому не везет, наверное, от стариков отворачиваются высшие силы.

— Не знаю. В старости не хватает силы для везения.

— Все движется от рождения к смерти. Таков естественный ход вещей. По правде говоря, это меня ничуть не печалит.

— Меня тоже. Жизнь все равно не исчезает. «Не было и года, чтоб ветер не надул парус хотя бы одному кораблю, а рыба не пришла в сети».

— Откуда это?

— Старики так говорили.

— Мы с тобой тоже умрем когда-нибудь, Малабарка.

— Не стоит особенно волноваться.

— Прах побери, сколько раз говорила другим: нет смысла загадывать судьбу. А теперь сама загадываю. На закате... мне хотелось бы быть с тобой. Ты понимаешь?

—Да.

...Мы прошли по галерее чуть дальше. Парочка. Обо всем забыли, обнимаются, до нас им дела нет, довольны, как ватага с добычей на обратном пути.

Там была лестница. Низенькие, стертые ступеньки вели вниз, к морю, и уходили под воду. Мы спустились к самым волнам. Ланин обняла меня, а я ее. На виду у богов и людей, на виду у молоденьких сосен, древних стен и еще более древнего моря Лоза положила мне голову на грудь.

Только один раз, Аххаш, я видел вокруг себя столько людей в богатых одеждах. Крысы взяли караван какого-то князя из лунных на пять галер. Влезли ребята в один сундук, вытащили такое, что только царям, рыбье дерьмо, впору носить. Все в золотых нитках, в серебряных, застежки с жемчугом, с изумрудами, а за материю цену бы надо просить в пангдам- ских золотых солидах... Крысы еще от боя не отошли, все в краснухе, им еще плевать, что и сколько стоит. Они откупорили пару амфор с вином, выбили дно у бочонка с водкой, нацепили на себя все эти тряпки и упились прямо в них, да так, что вином плескали друг другу в рожи. Когда проспались, торговый мастер всем растратчикам вычет сделал на две трети доли в добыче. А я ему — на всю долю. Его дело смотреть за барахлом. Не умеешь — уходи.