Приподнял он меня всего на миг. Спрашивает на кан- налане, грязной, как трюм у имперского «легкого» купца:
— Ты кто?
Всего миг он меня держал на весу. Потом та гнилая тряпка, которая была раньше моей рубахой, треснула. В руках у него остались два черных клочка, а мой череп крепко приложился о деревянное чрево корабля. Запах у палубы правильный, хорошее дерево на нее пошло... Вот же чума! Мысли путаются, в руках-ногах слабость, лицо горит, кожа потрескалась, а соль морская въелась в борозды... Если б не Ланин, ударил бы одного, другого, крикнул бы им в хари что-нибудь мужское напоследок. Ну, забили бы они меня, такого, бросили бы в воду, так хорошая же смерть! Нет, надо жить. Надо взять у них свое и уйти.
И все-таки я чуть было не возблагодарил богов за этот миг. Потом, конечно, припомнил, кто они мне теперь, и послал тварей в бездну. В общем, удачный миг. Во-первых, я увидел мою Ланин. Девочка... Она лежала шагах в десяти от меня и шевелилась. Хорошо. Хоть это хорошо. Во-вторых, я увидел берег. Так. В полутора полетах стрелы от корабля. Узнаю. Лабиринт островов. Империя. Нет, уроды, подохнуть? Якорь в задницу! Мы будем жить, и мы будем свободны. В-третьих, он меня хорошо взболтал, этот меднорожий надсмотрщик. В голове чуть прояснилось. И я не стал ему отвечать. Я не знаю канналаны. Не висит на мне Куб, слава... не знаю кому, — но кто-то же нам помогает! Ничего такого на мне нет, чтобы эти увидели и враз перерезали бы глотку, а потом напоили морской водичкой. Какого я племени? Да уж точно, не вольного народа, снасть камбалья, и за борт я не полечу сегодня... Если б я был из вольных детей моря, то у этих медных харь не осталось бы никаких оснований оставить мне жизнь. Я для них — пес с ядовитыми клыками. Они для меня — вроде акул: злые, опасные, но тоже еда.
Боги страны Имлан старше и темнее моих — тех, с которыми еще недавно я заключал сделки, под чьей рукой я плавал и дрался. Старики говорили, будто раньше эти были хозяевами морей. А теперь что? Теперь мы. То есть... вольный народ. Я уже — другое... Но эти, с дурной красной кожей, какая бывает у мертвецов после трех дней камышовой лихорадки, не исчезли и не ослабели, как лунные... Они просто отдали море... Чем они владеют взамен?
Вольный народ моложе. Одни будут резать и топить других, Аххаш, пока Имлан не оставит море совсем, до конца. Это говорю я, бывший абордажный мастер Черных Крыс, и я знаю, что говорю.
— Ты кто?
Теперь он спросил меня- на портовом наречии Империи. Я развел руками.
— Ты понимаешь меня? — Так говорят в Ожерелье вольных городов. Со странным пришепетыванием... я слышал это в Марге... и в Рэге.
Отвечаю:
— Да! Да! — Города поставляют настоящим отличных рабов: сильных и смирных. Таких рабов берегут. Пусть берегут меня, медные рожи.
И надсмотрщик поберег меня: размахнулся и влепил по уху. Еще разок. Еще — в скулу. И еще. Смотрит. Спокойно так, внимательно. Если я стерплю, покорюсь, палубу примусь разбитой рожей красить, хороший я раб. Раб, какого и надо. Если посмотрю на него зверем, то меня следует смирять. Долгое и очень болезненное для раба дело. Милькар три седьмицы обучал меня этому делу специально. Если брошусь, меня убьет лучник, который стоит в двадцати шагах и думает, что я его, гадину, не вижу. Строптивый раб — хуже трупа. Труп не мешает, а от дерзкого раба жди убытков.
«Ланин... — подумал я, — Ланин! Ланин...»
— Не надо, господин, — я сказал ему. — Не надо. Я буду делать все, что велите. Я понимаю.
И подумал: «Не знаешь, какого цвета у тебя потроха? А посмотреть хочешь?»
Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...
Тощий отбивает ритм, ударяя ладонью в маленький, обтянутый козлиной кожей барабан. После обеда его сменит Коротышка. Иногда за барабан садится сам Толстяк. Но это — если капитан отыщет работу обоим его помощникам... Иначе никогда не сядет. Ненавижу его, как и все рабы, но понимаю: он свое уже отбарабанил.
Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Иначе нельзя: когда толкаешь тяжелое весло, прикладываешь к нему весь свой вес и силу мышц вдобавок. Весло толкает воду, вода толкает трирему. А тянешь его, проклятую деревяшку, когда оно в воздухе... и хватает одной мышечной силы.
Ветра нет совсем. Парус, поставь его команда, лег бы на мачту усталым членом. Аххаш Маггот! Мы, рабы, — вместо ветра и паруса. От весла у меня появились мозоли на ладонях. Отвык.
Меня два дня кормили как следует и две ночи давали отоспаться. Мне даже мазали трещины на коже каким-то черным тягучим дерьмом. И у Тощего, который занимался этим делом, в глазах стояли денарии... Вот, мол, сука полудохлая, какие деньги на тебя уходят, моя бы, мол, воля, полетел бы ты за борт... Знаю я все их ужимки. Когда у раба ничего нет, кроме жизни, каждая тварь на корабле покажет ему: жизнь твоя, падаль, тоже — милость. Им нужны гребцы. У них мало гребцов. Много скамей пустует. Меня вот накрепко привязали к такой скамье... Капитан велит иногда заняться делом абордажной команде и лучникам. Те ворчат, но на весла садятся. Видно, по контракту им положено. Попробовал бы кто-то из моих вякнуть! Живо научил бы закону... В общем, нужны им гребцы, и они будут беречь меня.
Лучников тут шесть. Двое спят. Двое едят, играют в кости или занимаются какой-нибудь работой. Еще двое дежурят с колчанами за спиной. Лабиринт островов — место нескучное. Черные Крысы, например, любят Лабиринт. Да и ловцы имперские — тоже любят...
Мечников — двенадцать. И команда.
И еще одно рыло. Расхаживает в черном балахоне, все норовят обойти его за три шага, только бы краешком не коснуться. В двух шагах за ним вечно следуют два телохранителя. Неотступные, как тени, поджарые, как охотничьи псы, одеты в черное подобно хозяину. Этот балахонник, по всему видно, важная птица. Даже важнее дохляков на мачте. Я пригляделся к нему. Человек как человек. Только ступает враскоряку. Больной? Яйца ему, что ли, недавно отрезали?
О! Где были мои глаза...
На тыльной стороне ладони у балахонника ясно видна татуировка: черный круг размером чуть больше денария. Некромант. По силе — ровно половинка бога. Если опытный. И не какого-нибудь дрянного молодого бога, а Милькариля, например, или Гефара. Старики так говорили. Как не бояться кораблей с птичьей падалью, как? Вот же рыбья моча, как их не бояться, когда некроманты — мало того что маги, им еще подчиняются тела мертвецов, людей и зверья, вплоть до безмозглых рыб и чудовищ с глубины вроде того, что угробило бирему за Зелтским маяком... Если плоть еще не разложилась до конца, если от тела осталось хоть что-то, кроме костей, некромант вызовет его и превратит в раба. Может быть, на день. А может быть, на десять лет.
Чтобы такая тварь отправилась поплавать, нужны очень особенные обстоятельства. Каждому некроманту определен круг, в которой он имеет право жить. Кому-то — целая область, кому-то город с выселками, а кому-то маленькое селение да кладбище рядом... И все они должны босиком ходить по земле, по дереву, по камням внутри этого круга. Если кто- нибудь из них ступит на чужую землю, чужой камень или, тем более, на воду, ему конец. Правда, в собственные сапоги всегда можно насыпать своей земли... Но как же это должно быть неудобно! Ходит... как гнилой бабой меченый.
Чума! Что ему здесь надо? Наши таких не жалуют, а в Империи их просто жгут не глядя. Если поймают, конечно.
На третий день они, видно, решили: хорош, быстро не подохнет. Поставили гребцом. Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...
За ногу приковали к скамье. Цепь — длинная, чтобы не мешала грести и тут же спать, есть, справлять нужду за борт. Приложили к плечу клеймо... Я верещал, будто мне отрезают руку. Мужчины из Ожерелья городов любят поверещать. Потом взглянул — на плече пламенеет дубовый лист... Многие из наших бывали рабами. В этом нет позора, если ты освободился и у тебя в руке заостренное железо. Так что в этом позора нет. Наверное.
