Она, поморщившись, натянула черную рубашку.
Ноги подняли ее цену монет на десять, не меньше. Ноги выглядят пятью годами моложе самой Гадюки. Как у девочки, упругие мышцы, ровные маленькие пальчики... Очень длиннонога моя Гадюка. И как у всех почти длинноногих, бедра у нее ничуть не шире того, что выше бедер. Никаких тебе выемок с боков. В том месте, где ремень, девчонка ничуть не уже, чем ладонью или двумя пониже. От колена к стопе вьется пушок. А это что такое? Аххаш! Аххаш! Вот дела! Однажды со мной легла супруга одного пангдамского архонта, я был совсем молодым, сейчас не стал бы рисковать, с Пангдамом нужны хорошие отношения, не дело это. Так вот. Платок у нее... внизу... был из чжунского шелка. Она сказала с гордостью: тридцать золотых. Может быть, правда. Тонкий, легкий, как воздух. У Гадюки — то же самое.
— Дорогой у тебя платок...
Она глянула вниз: гримаса презрения, пожимает плечами.
— Эта дрянь — не мое. Мое стоило втрое дороже, а может быть, впятеро. Я не знаю. Меня никогда не интересовала цена.
Я усмехнулся. Если ты не врешь, девочка, двух тебя можно было выменять на такой платочек... Меня, знаешь ли, тоже редко интересовала цена. Только по другим причинам.
Она так же спокойно натянула шаровары. Посмотрела на меня.
— Теперь мы оба черны, Крыса.
Э! Красивую женщину не испортят даже такие обноски. А эта, Аххаш Маггот, красива.
— Ты хороша, — говорю это очень спокойно. Ее шея, грудь, бедра не волнуют меня.
— Благодарю, — так же спокойно отвечает Гадюка. Мое внимание значит для нее немного.
Я разорвал солдатское исподнее на четыре куска. Парой, что была перепачкана кровью, обернул собственные ноги. Обулся. Другую пару, чистую, подал ей.
— Я могу очень долго ходить босиком. День, два, сколько понадобится.
— Две недели сможешь?
— Это хорошие, мягкие сапоги.
— Сможешь или нет?
— Прах побери, я не знаю, как наворачивать на ногу это тряпье! Почему ты хочешь от меня невозможного?
— Оттого, падаль лежалая, Аххаш, что за пять дней ты собьешь свои белые ножки в кровавое дерьмо. Хоть в каких сапогах! Показываю. Один раз.
Пришлось показать четырежды. Она очень не хотела учиться. Я был терпелив. Мне нужны ее здоровые крепкие ноги, ноги, которые будут быстро бегать когда надо, ноги, которые не будут вонять хворью и пугать жуткими мозолями. Давай, девочка, надо, никуда тут не денешься.
Я отвел Гадюку к своей пещерке и попытался накормить ее рыбой: был у меня в глине прикопан старый запас, две рыбины, уже чуть с душком. Молча отстранила. Связал руки, только не за спиной, а спереди. Извини, Гадюка, ты не сделала еще ровным счетом ничего, чтобы я доверял тебе. Получил полной мерой немого презрения. Ладно.
— Теперь поговорим.
— О, дети Луны! Ты наконец решил сделать мне этот подарок? Что ж, пожалуй, самое время. — Я расплачивался за то, что заставлял ее делать хотя и нужные, но очень неприятные вещи. Кроме того, я видел ее тело; отчего-то многие женщины, показав себя, делаются увереннее и наглее. Наплевать.
— Кто ты и почему удостоилась смертной казни? — Не уверен, как именно звучит слово «удостоилась» по-островному... так? Или... что я сказал? Судя по лицу, она поняла. И... растерялась. Повеяло от нее растерянностью. Такое суровое лицо, такое надменное, тонкие губы поджаты, брови приподняты... Но не знает моя Гадюка, что ей отвечать. Хотела узнать многое; она, как видно, любит узнавать все новое, а тут, Аххаш Маггот, никак не поймет: сохранило ли смысл все старое? Смертница...
Помолчав довольно долго, она заговорила тихо-тихо, тщательно подбирая слова, как бы пробуя их языком на вкус и удивляясь новизне давно знакомого кушанья. Голос выдавал неуверенность.
— Принцесса... До сегодняшнего утра я была принцессой, самым знатным, как это ни удивительно, человеком в нашем захолустье. Правда, безо всяких прав на престол. Я одна из многих людей, принадлежащих к правящему дому, дому Серебряной Луны. И одна-единственная изо всех, осужденная на казнь... за то, что хотела узнать несколько больше, чем дозволялось.
Ее лицо исказил гнев. Кожа вновь сделалась краснее вареных раков. Мою Гадюку унизили, пожелали убить, но не это приводило ее в ярость. Почему она узнает о собственной судьбе от чужого, разбойника, пирата — как там эти зеркальные твари называют нас между собой? — почему свои обманули ее, предали?! Аххаш Маггот! Я так хорошо чувствую причину ее злости! И я понимаю девочку. Верю, принцесса. Самая знатная на острове гадюка, которую решили скормить змеям покрупнее...
— Магия?
— Что? — Она была далеко, она купалась в собственной мести.
— Ты сунула нос в чужую ведьмовскую кухню, так?
— Возможно. Да. Теперь это не имеет ни малейшего значения. Ты узнал все, что хотел узнать, Крыса?
— Нет. Но ты имеешь право на вопрос.
— Кто ты такой и почему оказался на острове? Я пытаюсь прочитать тебя, но ты мешаешь. Открой свои мысли, так мне будет легче. Поверь, я не причиню тебе ничего дурного.
— Нет. И это два вопроса. На первый я отвечу.
Тут я и сам замолчал. Кто я такой? Что я такое? Щепка, отрубленная от бревна? Сильный человек? Хожу ли я по своей воле? Чего хотят от меня боги? Почему молчат они? Проклятие!
— Что-то вроде царя пиратов... — начал я, и Гадюка сейчас же перебила меня. Она наморщила лоб и с некоторым усилием произнесла два слова на канналане. Два ключа к моей судьбе. Девочка знает кое-что... Аххаш Маггот, умная дикая кошка с черной шкурой и ошпаренным хвостом!
— Маннаэл макаль, — сказала она. — У вас не бывает царей. Ты был, наверное, маннаэл макаль.
— Да! Я был абордажным мастером стаи Черных Крыс. Лучшим из многих. — Она смотрела на меня с изумлением. Подалась назад. Что у меня там? Что у меня в глазах? Каких призраков она видит, какие придонные братья мерещатся ей в моих зрачках? Ну, девочка, страшно тебе? Или странно? Первый раз в жизни видишь, как горит камень? Хаэ! Камень умеет гореть!
— Я был лучшим за сорок лет в самой сильной стае. Семь походов, три взятых города, пять чужих кораблей, приведенных к нашему причалу...
— Человек власти... — едва слышно прошептала она.
В этот момент я почувствовал: за нами наблюдают. Несколько пар глаз далеко-далеко, невообразимо далеко отсюда... недобро глядят на нас. Им там очень не нравится все происходящее. Да что за чума! Чем я провинился, боги? Скажите или убирайтесь!
— Четыре года, принцесса, я был абордажным мастером, и никто не сумел одолеть меня...
Неожиданно навалился сон. Э! Кто это? Хромец, ты? Э! Ее глаза тоже затуманились.
— Теперь я изгой. Мне нужно прожить на вашем проклятом острове целый год. Я искупаю то, в чем нет преступления.
— Прах побери, что такое... — шептала Гадюка, тоже едва отгоняя сон.
— Если... если я сумею выжить, они заберут меня. Я вновь стану вольной Крысой среди вольных Крыс. — Язык отказывался служить. Слова всплывали кверху брюхом.
Она затрясла головой, силясь вспомнить нечто важное. Вспомнила. Кажется, вспомнила.
— Ты мертвец, мастер. Хоть ты еще жив, но ты мертвец. Мертвец пришел спасать мертвеца... Если верить анналам... мир не ведает... компании веселей...
Я встряхнул ее как следует. Не засыпай, девочка. Ну же! Она открыла глаза и вновь заговорила:
— Похоже, я начинаю расплачиваться с тобой, мастер. Если ты выживешь, они все равно убьют тебя. Наверное, им нужна твоя власть.
Я слушал ее очень внимательно. Давно я никого не слушал так внимательно.
— Несколько лет назад у нас появился новый раб... неведомо откуда. Он рассказал про себя, будто вплавь спасся от пиратов... извини, от вольного народа... когда его корабль был взят на абордаж. Оборванный такой, некрасивый... — Ее слова едва можно было различить. Я слушал.
— Он был то же, что и ты, Крыса... мастер... он был из ваших... у него на шее болтался такой же кубик, как и у тебя. Гадательный кубик, да? Я читала...
