Долго стоял Семен и слушал, и ему стало грустно: видимо, оттого загрустил он, что и говор тачанки, и плач ярма, и песня, и голос гармоники были ему и странными и непонятными. «Вот я и остался один, — подумал Семен и впервые за всю жизнь ощутил такую острую боль в сердце, что готов был расплакаться. — Сергей уехал по району, наверно, разыскивает Смуглянку. Да и что ему? Он — дома, а вот я. Эх, Кубань, значит, не всем ты мила и ласкова. И Анфиса не пришла ко мне. Эх, бездомный ты, Семен, и нечего тебе горевать, а ложись-ка ты под дерево и коротай ночь… Тебе это по привычке…» Он сел, склонил на грудь голову и еще острее почувствовал горечь одиночества. «Где я буду жить?» На фронте такой вопрос никогда не приходил ему в голову — тогда он казался и далеким и ненужным. «Да, хорошо Сергею! Повоевал вволю, повидал и Варшаву, и Берлин, и Прагу, а теперь приехал домой, и ему рады отец, мать, сестренка. Куда ни пойдет, с кем ни встретится, везде его встречают лаской и почетом. А что, в самом деле, останусь и я на Кубани. Земли здесь много, а к горам привыкну. Вступлю в колхоз, попрошу земли для застройки. Дадут, потому что заслужил. А домишко и сам построю. Попрошу Анфису, она поможет». Тут он представил себе домик на краю станицы, а вокруг молодой сад. По саду идет Анфиса и несет на руках сына… «И что это я так размечтался? — упрекнул он сам себя. — Видно, не мечтать мне надо, а поскорее уезжать отсюда куда-нибудь на завод или на шахту».

— Сеня, о чем задумался?

Семен открыл глаза и увидел Анфису.

— Да так, разные мысли лезут в голову.

— И невеселые?

— А чему же радоваться?

Анфиса подсела к нему, и вся она показалась Семену маленькой, нежной.

— Приходи завтра на огород, — прошептала она.

Быстро поднявшись, Анфиса еще раз наклонилась и, сказав: «Так приходи же», — смело поцеловала Семена в щеку и убежала, нагибаясь между деревьями. Когда она вскочила в открытое окно и закрыла створки, Семен, не раздеваясь, лег и долго смотрел на блестевшие листья груши, на голубой лоскуток неба в просвете листвы. Тоска сразу отлегла от сердца, и все вокруг точно преобразилось: и сад шептался приветливо, и горы, окутанные туманом, сделались красивыми… А станица в лунном сиянии казалась такой сказочной, что ее нельзя было ни с чем сравнить. Семену уже не хотелось уезжать отсюда. На сердце было светло и спокойно, и снова, закрыв глаза, он видел на краю станицы тот же новенький домик в молодом саду и Анфису. «А что ж, — подумал он, — все это может быть. Останусь на Кубани, и обязательно будут у меня и своя хата, и любимая жена».

Уснул он только под утро.

Если вам доведется когда-нибудь побывать в верховьях Кубани, не забудьте взойти на гору вблизи Усть-Невинской. Отсюда открывается вид на огородные плантации, лежавшие в зеленой пойме, похожей на неглубокое корыто, на дне которого, образуя и петли и крючки, изгибаясь и так и эдак, блестит вода. Правый берег немного обрывист, местами порос бузиной и терном, местами усыпан желтым песком; левый же совсем отлогий и сплошь укрыт грядами и грядочками самой причудливой формы: они то строго квадратные, в виде растянутых полушалков, то изогнутые, как подковы, то со шпилем и длинными концами, наподобие башлыка. И каждый такой башлык или полушалок имеет свой особый цвет: вот вы видите темно-зеленый бархат — не верьте своим глазам! Это вовсе не бархат, а густая помидорная ботва; вот блестящие на солнце цинковые листы, местами серые, точно посыпанные золой, а ведь это и не цинк и не зола, а капустные гряды; вот бледно-розовое полотно — нет, это не полотно, а свекольная ботва. Между грядами течет вода — узкие ручейки исчертили все поле; то там, то сям, как стража, стоят кряжистые дубы в кудлатых папахах; чернеет домишко, балаган, а дальше — навес на кривых ногах.

Провожая Семена на огород ремонтировать водокачку, Ниловна подала на стол яичницу, напоила гостя парным молоком, спросила, не продрог ли он на заре, когда упала роса, и при этом ласково посмотрела Семену в лицо, как бы желая узнать, о чем говорила с ним вчера Анфиса. Ах, уж эти матери! Все-то им надо знать!

Захватив пилу, топор, гвозди, Семен в хорошем настроении вышел за станицу. Всходило солнце, и именно в этот час пестрота красок и оттенков на огородных плантациях казалась особенно яркой. Пойма была залита солнцем, и по ней белели платки — повсюду, низко нагибаясь, работали женщины; где-то там, среди них, должна быть и Анфиса. Семен стоял и не знал, куда идти. Заметив между деревьями черный круг, он пошел к нему напрямик, уже ощущая свежий запах помидоров, лука, капусты, молодых огурцов.

Колесо, подававшее воду, было старое. Доски на нем почернели, обшивка покрылась зеленой плесенью. Видимо, не один десяток лет безропотно вращалось оно на этом месте и за долгую свою жизнь столько подняло из реки воды, что если бы собрать ее в одно место, то образовалось бы порядочное озеро. Семен перекрыл воду. Поток со злостью наскочил на лопасти. Колесо вздрогнуло, заскрипело, но вращаться не захотело.

— А вот я тебя заставлю, заставлю, — сказал Семен, снова отведя в сторону воду.

— Ты с кем же это балачку ведешь?

К Семену подошла бабка Параська с ведром. Это была говорливая, не по летам веселая старуха, умевшая и сплясать, и спеть старинные, всеми уже забытые песни. Без нее не обходились ни свадьба, ни крестины. Обычно на веселье бабка Параська являлась не одна, а со своим мужем, высоким и сухим Евсеем. Старик был до крайности застенчив и молчалив. Садился где-нибудь в темном углу, немилосердно курил и смотрел на свою бойкую, веселящуюся жену с покорной тоской. «И когда ты, Парася, утихомиришься?» — часто говорил он жене, возвращаясь домой. «А отчего же и не повеселиться, — отвечала Параська. — Веселись, пока на свете живешь». На это Евсей угрюмо отвечал: «Само собой, но стыд. Года ж не позволяют».

Жили Евсей и Параська Семененковы на краю станицы — прямо от их двора начинался спуск к огородам. Был у них единственный сын Иван. Без согласия родителей он женился на городской девушке и этим так обидел стариков, что они наотрез отказались видеть в своем доме молодую невестку. Иван остался в городе, работал на железной дороге, писал письма. Два или три раза приезжал сам и привозил внучат — двух белоголовых мальчиков. Параська ласкала внучат и, сжалившись над сыном, сказала: «Привез бы ты и свою кралю. Что она там за птица, родившая тебе таких добреньких хлопчиков?» Евсей, никогда не возражавший жене, не стерпел: «А чего тебе на нее смотреть? Повидала внучат и сына, чего же еще?»

Так с тех пор Евсей и Параська и жили одни.

— Водокачку будешь поправлять? — поинтересовалась Параська.

— Попробую.

— Плохо без воды. Овоща сохнет. — Параська посмотрела на Семена своими маленькими глазами, окруженными мелкими морщинками. — А чей же ты будешь? Что-то я тебя не знаю.

— Нездешний. К Сергею Тутаринову в гости приехал.

— В гости. А где ж твои родители?

— Нету у меня, бабуся, родителей. В войну погибли.

— Горе, горе. — Параська покачала головой, зачерпнула ведром воду. — А где ж будешь жить?

— На земле места много.

— Знать, и домишка своего нету?

— Еще не нажил.

— Поступай до нас в колхоз.

— А примете?

— Почему же и не принять? Такой парень — и не принять?

Параська еще немного постояла и унесла ведро с водой. А Семен срубил толстую и длинную ветку, положил ее под колесо, повернул на пол-оборота. Из воды поднялись поломанные лопасти.

— Вот в чем загвоздка!

Подошел Тимофей Ильич, молча осмотрел колесо, покачал головой и спросил:

— Помощники потребуются?

— Сперва раздобудьте доску, — ответил Семен, отдирая сгнившие куски лопасти.

— Доска найдется, а помощников нету. На огороде у меня одни бабы.

— А вы пришлите Анфису, — сказал Семен и покраснел.

— Какая там из нее помощница, — серьезно проговорил старик и ушел в сарай.

Вскоре он принес кусок широкой доски.