Все посмотрели на Петра, и с разных мест послышались голоса. Собрание снова зашумело. Нестеров встал и сердито постучал карандашом.

— Спокойно, граждане! Прению мы еще не открывали!

— Какая там еще прения!

— Хлеб надо отвозить, а преть успеем.

— Сперва председателя выберем.

— Тетю Лукерью Ильинишну!

— Глашу Несмашную!

— Давай Глашу! И молодая и грамотная!

— Петро! Пропал ты теперь!

— Лукерью Ильинишну!

— Голосуем за Глашу!

— Да они обе подходящие.

Поднялась Лукерья Ильинишна, вытерла платочком губы, подождала, пока собрание успокоится, и сказала:

— Меня не назначайте: я женщина старая и малограмотная. Лучше всего давайте проголосуем за Глашу.

— Значит, так, — сказал Нестеров, обводя собрание строгими глазами, — будем голосовать за Глафиру Федоровну Несмашную. Кто — «за», подымайте руки.

Не голосовал только Петр Несмашный. Он прислонился головой к стенке и печальными глазами смотрел на жену.

Когда были избраны члены правления, и в числе их — Лукерья Ильинишна, Глаша спрыгнула с подоконника и подошла к столу. Заложив руки за спину и подняв голову, она постояла несколько секунд, стройная и красивая. На лоб ее спадал завиток волос, лукавые быстрые глаза блестели.

— Ну, Петро, — сказала она, обращаясь к мужу, — погляди на меня хорошенько! И вы все посмотрите. Все кричали: «Глашу давай!» — вот я и есть! Так вы хорошенько на меня посмотрите, чтобы потом не говорили, что выбирали одну, а получилась другая. И вот тут, когда вы все в сборе, я и скажу, что зараз думаю: характером я строгая — это все знают, так что поблажки никому не будет. И еще скажу: выбирали — так и подчиняйтесь. А ежели под горячую руку кого и обижу — так не прогневайтесь. Вот и все мое вам обещание. А зараз давайте отправлять обоз. Собрание мы еще малость продолжим, а лошадей тут держать нечего. Тетя Луша, придется тебе ехать за старшего.

Утром Сергей собрался уезжать. Он уже сидел в машине, когда к нему подошла Глаша — все такая же веселая, с миловидным лицом, на котором особенно запоминались шнурочки светлых бровей.

— Ну, Несмашная, — сказал Сергей, — готовь колхоз к выезду на канал. Харчей берите на месяц. Везите кузню, запаситесь углем, поделайте носилки, закупите лопаты. Не забудь послать Лену на курсы электриков. Напиши ей такую справку.

— Это мы все сделаем, а ты нас не забывай, — сказала Глаша, и взгляд ее смеющихся, девичьи-озорных глаз как бы говорил:

«Ах, Сергей Тимофеевич, если б ты только знал, что у меня на уме касательно тебя».

Прощаясь с Сергеем за руку, она сказала все с той же лукавой усмешкой в глазах:

— Если будет трудно, то я приеду к тебе за помощью.

Ветер трепал парус тента — над головой точно кто-то непрерывно хлопал в ладоши. Сергей, закутавшись в бурку, закрыл глаза и мысленно продолжал разговор с Глашей, и то сравнивал ее с Леной, то с Ириной. Но как только он начинал думать об Ирине, мысли его путались, и он видел птичник, серую и тоскливую степь под облачным небом, Ирину, уходившую к возам. Сергей задумался и не заметил, как машина остановилась. Он открыл глаза и в двух шагах увидел отлогий, голышеватый берег Кубани, а на той стороне — желтый, давно скошенный луг и несколько красных, как пламя, кустов. Ванюша наливал воду в радиатор.

И когда снова перед глазами раскинулась остуженная ветром степь и над головой будто захлопали в ладоши, Ванюша сказал:

— Не дала мне выспаться эта Лена.

— Как же это так? — сочувственно спросил Сергей.

— Когда вы ушли в правление, я себе поужинал и так удобно устроился на сене возле горячей лежанки — мягко, и с одного бока греет. Дремлю себе и слышу — кто-то меня эдак легонько толкает. Открываю глаза и сам себе не верю: ко мне наклонилась Лена, и лицо ее, верите, показалось мне таким красивым, что я спросонку малость даже оробел. А она и говорит: «Эй, шофер, где это твой начальник запропал? Чай пора пить». Ишь, думаю себе, откуда зачинает разговор! Я держу себя гордо, а тут еще и спать сильно хочется. «Ежели, говорю, тебе нужен мой начальник, так пойди и разыщи его, а спать мне не мешай».

— А она что же?

Вышла из хаты. Да. А я зажмурился, лежу, а заснуть уже не могу — разные мысли полезли в голову, С. тал я себя ругать: зря я ей так сурьезно ответил. Опять закрою глаза, а Лена будто стоит возле меня и смеется. Я и так перевернусь, и так лягу, а сна нету — хоть плачь! Стал я думать, зачем она ко мне подходила, — и не мог придумать. Слышу — идет со двора. Где она была — не знаю. Я дыхание притаил и прикинулся сонным, а у самого сердце екает, и хочется мне, чтобы она снова подошла. Это я истинную правду говорю. Да. Слышу — подходит, кладет мне на плечо свою руку, а у меня холодок по спине бежит. «Ванюша, — ласково говорит она, — вставай чай пить». Я, конечно, вскочил, причесал чуб, а у самого разное волнение в голове. Главное, никого в доме нету, ночь — и мы одни. Пьем чай, а она так выразительно смотрит на меня, что мне изделалось даже неловко. Кто ж про то знает, что у нее на уме? Она тяжело вздохнула и говорит: «Ванюша, а скажи, отчего твой начальник, — стало быть, вы, — такой нелюдимый?» Ей-богу, так и сказала!

— Что ж ты ей ответил?

— Говорю, что по должности ему таким быть полагается. Да еще говорю, что он не из тех, кто любит шутки шутить. А она снова ко мне с вопросом: «А скажи, Ванюша, твой начальник женатый?»

— Как же ты ответил?

— Говорю, что женат давно и есть дети, — так, говорю, что на ум придется.

— И что же она? — Сергей смеялся.

— Ничего, — неохотно продолжал Ванюша. — Немного будто удивилась, а потом загрустила и стала зевать. Встала и сказала: «Ну, Ванюша, попил чаю, иди отдыхай, тебе, бедняжке, придется рано вставать». Я и ушел, а уснуть не мог. Вот какие бывают женщины привязчивые. Привязалась и не дала уснуть. Когда вы пришли на рассвете, а я еще и глаз не смыкал. А все через ту Лону.

— Да, обидно, — посочувствовал Сергей, кутаясь в бурку.

Рано наступила зима, и пришла она в станицу в теплой белой шубе. На рассвете по Усть-Невинской совсем неслышно проехал первый санный обоз. Выбравшись за станицу, вереница саней потянулась в степь. Дорога пряталась в глубоком и пушистом снегу. След прокладывали новенькие пароконные сани с подрезами, и на них, удобно умостившись в сене, сидел Прохор, в шубе, и в башлыке, повязанном так, что виднелись одни лишь глаза. Приподымаясь на колени, Прохор то подбадривал вожжами коней, то посматривал назад — боялся, как бы не отстали какие быки и не уснули возчики. У его ног, закутавшись в бурку, лежал Виктор Грачев.

— Эй, эй! — покрикивал Прохор. — Не растягивайтесь!

Следом за санями Прохора, поскрипывая ярмами, на которых сычами сидели мальчуганы, брели по топкому снегу пять пар волов. Они были запряжены цугом в огромные санищи, с толстыми, как дрючья, полозьями, — обычно в верховьях Кубани на них перевозят амбары или стога сена. В эту же зиму добротным полозьям из суковатого дуба предстояло выдержать груз, может быть, во много раз тяжелее любого амбара, — нужно было перевезти со станции станину водяной турбины.

«И скажи на милость, какой вес имеет та штуковина, — размышлял Прохор, кутаясь в шубу. — Это же только подумать: одна часть уместится на этих дрючьях, а чтобы всю турбину поднять, то приходится гнать столько лошадей и быков».

За всю жизнь Прохору довелось перевозить всякие грузы — и лес, и железо, и пшеницу, — а вот с турбиной иметь дело еще не приходилось. Какая она на вид, эта турбина, он тоже не знал, — оттого и лезли в голову всякие тревожные мысли: а что, если даже дубовые полозья не устоят под тяжестью и среди дороги случится поломка? Застрянет турбина где-нибудь в степи, будет лежать в снегу на дороге, а проезжие люди станут насмехаться: вот, мол, какие устьневинцы! Гидростанцию строят, машину затребовали с Урала, а привезти домой не смогли — ума не хватило.