«Радуешься, чертов дед», — зло подумал Артамашов и опять стал смотреть в тетрадку, а видел мрачно-гневное лицо старика Тутаринова. «Исключат», — мелькнула мысль, и он, стараясь ни о чем не думать и не смотреть в угол, начал слушать доклад Еременко.

И вот теперь, с тяжелой головой, ослабевший, Артамашов лежал на кровати и не мог ни пошевелиться, ни выпрямить онемевшую руку. К нему подходила жена и то наклонялась, то гладила рукой его волосы, то что-то говорила, а он не слышал ни ее шагов, ни ее голоса. Ему хотелось забыться, уснуть, а сознание уносило его опять туда же, в людную и шумную комнату. Он слышал голоса ораторов, мысленно повторял то, что говорили они о нем, смешивал их слова со своими, спорил, возражал, — мысли его путались, а потом снова прояснялись. Болело сердце, и он сжимал кулаки. Вспоминал, как стоял у стола, положив перед собой тетрадку, и, отыскивая заученную фразу, до боли в пальцах сжимал его края. А когда поднял голову и увидел молчаливо-строгие лица и в темном углу блестевшие глаза Тимофея Ильича, руки его разжались, и то, что так старательно было вписано им в тетрадку, показалось и смешным и обидным. Он скомкал тетрадь и, ни на кого не глядя, стал говорить.

Лежа на кровати, он заново, слово в слово, припомнил свое выступление, и ему казалось, что надо было сказать что-то другое, а что именно было это другое — и теперь не мог придумать. Мысли его напрягались, а в ушах все так же грозно звенели голоса: «Ты до позора нас довел!» «Кто же это сказал? Кажется, Прохорова. Нет, не она. Ну, кто же это сказал? Прохорова. Конечно, Прохорова. Так вот какая, моя лучшая доярка».

Он как бы очнулся, ощутил горячую и влажную подушку, боль в локте, услышал голос жены, которая просила, чтобы он разделся, а в голове точно кто-то выстукивал молоточком: «Ты до позора нас довел, до позора, до позора». И он снова был в той же комнате, видел, как члены партии подняли руки и стало тихо-тихо. И кажется Артамашову, что лежит он в своей комнате, только почему-то не на кровати, а на полу. Будто бы наступило утро, входит Тимофей Ильич и подает руку. Теперь лицо его с седыми, закопченными табаком усами доброе, по-отцовски ласковое. «Алеша, — заговорил он, — не меня ты обидел, а людей наших. Люди тебе дали власть, они тебе верили, а ты что сделал? Подвел, обманул. Забыл, что с людьми и ты человек, а вот без них — кто ты? Да никто. А теперь мучаешься? Иди, Алексей, опять к людям. Одному, без людей, жить неможно. Будешь с нами работать в поле, и вот хорошенько узнаешь». Старик не договорил, а Артамашову так хотелось услышать, что же он там, в поле, узнал бы. Он хотел спросить, но вместо Тимофея Ильича почему-то перед ним стоял Стефан Петрович Рагулин и зло усмехался. «Побили тебя — и поделом! Только тебя этим не исправишь, я твою натуру хорошо знаю, избаловался, зажирел. Если б была моя власть над тобой, запряг бы я тебя в работу да погонял бы».

Артамашов вздрогнул и со стоном поднял голову. Лежавшая на диване жена проснулась. В окна пробивался ранний рассвет.

— Лена, — позвал он жену, — собери мне в дорогу. Я пойду к Кондратьеву.

— Да ты хоть поешь. Я сейчас затоплю печь.

Артамашов ничего не сказал, устало подошел к рукомойнику и стал умываться.

Утро было пасмурное. С поля дул слабый ветер. Выйдя из станицы, Артамашов направился через огороды, мимо водокачки. Он неожиданно остановился, услышав идущий от реки стук колес, звон железа, глухой, роем гудящий говор. «Ты людей наших обидел», — вспомнил он слова Тимофея Ильича, которые он слышал не то во сне, не то наяву. «Ты людей наших обидел», — не выходило у него из головы, и он, еще не понимая, откуда доносится этот мощный и странный шум, торопливо взбежал на пригорок.

Отсюда хорошо был виден лагерь строителей, лежавший, как хутора, по берегу Кубани. Чуть подальше — множество людей рыли землю, растянувшись малыми и большими группами. Вся трасса будущего канала двигалась, жила своей напряженной и шумной жизнью, — в сером утреннем свете блестели лопаты, кирки, взлетали вверх, как шапки, комья земли, ехали и пустые, и груженные землей подводы в конной и бычьей упряжках. Артамашов почувствовал, как по телу его пробежала зябкая дрожь. Он низко наклонил голову и быстрыми шагами пошел по дороге.

Далеко от станицы, когда вокруг стало тихо и слышался лишь убаюкивающий, слабый шум обмелевшей реки, Артамашов поднял голову. Перед ним открывалась степь, мокрая и холодная, с сухими будыльями лебеды, с желтыми, совсем голыми кустами «заячьего холодка».

«Буду просить работу, — думал он, ускоряя шаг. — Никуда не уеду. Тут я рос, тут и останусь. А что ж я буду делать, какую дадут мне работу?»

Он шел и долго думал, вспоминая, как когда-то пахал, сеял, ухаживал за быками, косил сено, подавал снопы на молотилку, — вся его жизнь от ранней юности до вчерашнего собрания в каком-то новом освещении встала перед ним.

«Да я же все умею делать, — как бы оправдываясь перед самим собой, подумал он и снова увидел лицо Тимофея Ильича. «Иди, Алексей, к людям. Без людей жить неможно». Надо послушаться. Но что же это было? Во сне ли я видел старика или это приходила ко мне моя совесть?»

Вдали, за Кубанью, на глиняном карнизе, виднелась Рощенская.

На улице чуть заметно белел снег. Сергей в восьмом часу вечера вышел из исполкома и направился домой. Только что закончилось совещание агрономов, и после долгого сидения за столом у Сергея ломило в пояснице. Он шел неторопливо, ему приятно было дышать холодным воздухом. Ночь была тихая и темная. Сергей подымал голову, чувствуя, как крупные пушинки садились ему на ресницы и на брови. У дома, где он снимал квартиру, стояло дерево в пышном белом одеянии. Сергей подбежал к нему, с разбегу потряс руками, и снег комьями повалился ему на плечи, на голову, посыпался за воротник. В снегу, с раскрасневшимся лицом он появился на пороге сеней. К нему со свечой и с веником вышла хозяйка.

— Тетя Паша, — обратился Сергей, — принесла библиотекарша книги?

— Была одна с книгами, — отвечала тетя Паша, сметая с Сергея снег, — а другая пришла без книг и вот тебя ждет.

— Кто такая?

Сергей вошел в кухню и увидел стоявшую возле горевшей печи дочь Лукерьи Ильинишны.

— Лена? Ты какими судьбами?

— А такими. Захотела прийти и пришла. — Она смутилась, заметив суровый взгляд Сергея. — Нет, я шучу. Разве можно к тебе приходить без дела? У меня даже два дела. — Ее красивое лицо разрумянилось, и она посмотрела на Сергея лукавыми, заблестевшими глазами.

— Говори.

— Петр Несмашный, муж Глаши, просил книжки. Ты ему обещал?

— Да, да, обещал, — сказал Сергей. — Зайдем в мою комнату, что-нибудь подберу. Тетя Паша, зажгите лампу.

В комнате Сергея было прохладно. Два окна, выходившие на улицу, запорошены снегом. Тетя Паша поставила на стол лампу и вышла. Лена остановилась у стола. На ней было узкое, по фигуре сшитое платье из светло-серого кашемира с длинными рукавами и высоким закрытым воротником.

— Посиди, Лена, — сказал Сергей, просматривая лежавшие на столе книги, — сейчас я что-нибудь найду.

— Ну, как там поживает твоя мать, как идут дела у Глаши?

— Мать дома, а Глаша с колхозом уехала на канал, — отвечала Лена. — Петро Несмашный тоже на канале.

— Вот эту книжку передай ему. Михаил Иванович Калинин: «О воспитании молодежи».

— Интересная? А мне можно прочитать?

— Желательно. — Сергей закурил папиросу. — Еще что у тебя ко мне?

— Была я на курсах, а Остроухов меня не принимает, — сказала Лена, блестя глазами. — Тут, говорит, учатся только члены колхоза.

— Ну, ничего, — участливо заговорил Сергей. — Напишу Савве записку, и ты будешь учиться.

Сергей написал карандашом несколько слов, сложил лист вчетверо и передал его Лене.

— Теперь все?

— Нет, я еще хочу спросить. — Лена посмотрела на Сергея покорными глазами. — Отчего ты такой гордый?

— Вопрос этот, как говорят, не по существу, — со смехом ответил Сергей.