Крошечкина долго смотрела на бумагу, сдвинула широкие брови и что-то шептала губами. Воспользовавшись этим, «Венгер» не только успел понюхать кобылу и о чем-то спросить ее, но и ухитрился укусить ее за холку, после чего получил от Крошечкиной удар плетью.

— Стой, чертяка чужеземный! — крикнула она, сбивая поводьями коня назад. — Ишь какой прыткий! Кто это так неразборчиво писал?

— Ольга.

— Всегда она так пишет. На, прочитай или на словах передай.

— Тут сказано, чтобы ты зачислила меня на должность культурницы.

— Вот это понятно. Значит, сестренка, дело зараз обстоит такое. Эту бумагу ты отдашь моему секретарю. Там есть такой Ванюшка. Он все сам сделает, парень смышленый. А я зараз проскочу к одному председателю колхоза. Завтра у нас горячий день. Ячмень сеем для Красной Армии, а он на мою директиву ноль внимания.

— Ты, Паша, любого мужчину одолеешь, — весело сказала Даша. — Ты ж такая силачка.

— Ты вот пудришься и красишься, — строго сказала Крошечкина. — А того и не знаешь, что не всякого мужчину силой поборешь. Иного надо и лаской. А как там поживает Краснобрыжев? Еще не женился?

Даша приняла такой откровенный вопрос на свой счет и, зарумянившись от счастья, сказала:

— День и ночь в степу сидит. Говорит, отсеемся, тогда уже и свадьбу сыграем.

— Ну пусть ему бог помогает. — Крошечкина ударила «Венгера» плетью. — Я поехала. Сестра, жди меня вечерком.

Шарабан мягко покатился под гору.

В полдень Таисия приехала в Садовый. С виду хутор, с его старыми тополями у въезда, с широкими улицами и в беспорядке стоявшими домами, напоминал небольшую станицу. Лежал он на берегу Кубани двумя улицами, из которых к реке вели узенькие проулки, густо поросшие бурьяном.

Шарабан подкатил к кирпичному зданию. Таисия не поехала к родным. Она сложила вещи в коридоре, распрощалась с Дашей и вошла в комнату с одним окном во двор. На скамейке сидели две старухи, опершись на палки, одетые по-зимнему: одна в шубчонке пепельной окраски, другая — в кофте; обе повязанные теплыми платками. Они посмотрели на Таисию старчески-грустными глазами, как бы говоря: «А мы вот здесь сидим, а чего сидим — и сами не знаем». Место за секретарским столом занимал паренек с белым вихрастым чубом. Увидев вошедшую незнакомую женщину, он угрожающе посмотрел на старух, вышел из-за стола и, не зная, что делать, пристыженно заморгал глазами. «Наверно, это и есть секретарь Крошечкиной, — подумала Таисия. — Как же его звать? Ах, да, кажется, Ванюша». Желая ободрить паренька, Таисия улыбнулась, поздоровалась со старухами и с Ванюшей.

— Тетя, а я знаю, кто вы, — смело сказал Ванюша, приглаживая рукой мягкий, падающий на лоб чуб. — Вы из райфинотдела?

— Почему думаешь, что из финотдела? Разве похожа?

— Нет, вы как все, — быстро заговорил Ванюша. — А только к нам должен приехать человек из райфинотдела. Мы тут сами собираем разные добровольные платежи, так нас надо научить этому делу. И Прасковья Алексеевна ничего не знает, и я ничего не знаю. А инструкций тоже нету. Какие были инструкции, посжигали перед приходом немцев. А теперь мы ждем такого человека.

— Я не работник финотдела, — сказала Таисия. — Буду у нас культурником. А ты здесь секретарь Совета?

— Как же вы это сразу узнали? — Ванюша засмеялся. — Или похож.

— Похож. Очень похож, — эти слова развеселили даже старух, и они засмеялись, но так тихонько, что Таисия не услышала.

— И неправда, — обиделся Ванюша. — Я вовсе не похож. Это вам про меня Прасковья Алексеевна сказала. Ох, если б вы знали, как я не хотел идти на эту должность. Опыта я не имею, а тут, как на грех, нет инструкций, чтобы можно было хоть немного подучиться. Справку написать или протокол составить — это я умею. А вот финансовая часть страдает. Растрат, конечно, у меня нет, а сводку составить не могу. Деньги надо записывать по статьям, а тут еще эти бабуси совсем меня с толку сбили. — Ванюша сердито посмотрел на старух. — Промежду собой эти бабуси являются свахами, и принесли они триста рублей наличными в фонд Красной Армии. С утра я с ними разговариваю, бьюсь как рыба об лед, и никак мы не можем уяснить, куда они хотят записать эту сумму. Прямо беда! Может, вы нам поможете? — Ванюша посмотрел на Таисию и, не дожидаясь ответа, быстро подошел к старухе, которая была одета в шубчонку пепельного цвета, и крикнул ей в ухо: — Бабо Лысынчиха, начинайте все сначала! Только говорите понятно и не спеша!

— Ох, господи, грех-то какой, — застонала старуха, вставая и подходя к столу. — Ты, сыночек, записуй, записуй, а я тебе так все по порядку и расскажу. Значит, так прямо и записуй: сто целковых на танку… Записал? А теперь клади еще сто на танку. Положил?

— Бабусю! — кричал Ванюша. — Вы опять начинаете путать! На танковую колонну вы уже положили одну сотню. Слышите! Одну сотню!

— А ты записуй. Ах ты, горе, не слухаешь старших, — старуха тяжело вздохнула, и усыпанное мелкими морщинками ее лицо стало грустным. — Ты, Ванька, сам сбиваешь меня с панталыку. Почему ж не положить на танку? Трое у меня сынов — все на войне. Пусть хранит их господь от вражьей пули, — старуха перекрестилась и продолжала: — Опять же сказать, растут внучата. Почитай, по трое хлопчиков от каждого сына. Девчушки — те не сгодятся, не бабье дело, а хлопчики уже подрастают. Старшенький, от сына Петра, так этот вражененок марширует. Таких наберется немало. Да у моей свахи Параськи тоже сыны и внуки. Сваха Параська, а сколько у вас внучат, хлопчиков?

— Бабусю, внучата к делу не относятся, — сердился Ванюша. — Вы говорите, куда мне записать деньги.

— Ежели считать с маленькими, — отозвалась все время молчавшая Параська, собираясь вести счет по пальцам, — с маленькими будет… Сколько ж их налупилось? Значит, у сына Федора трое. У Никиты пятеро или четверо. Запамятовала.

— Неужели Федор, сын Васьки, уже на войне? — спросила Лысынчиха?

— С прошлого года.

— Так ты его не считай. Веди счет тем, которые подрастают.

— Бабуси, — стараясь быть спокойным, перебил старух Ванюша. — Внуков вы как-нибудь на досуге сосчитаете. Куда ж все-таки записать ту сотню?

— Записуй на танку.

— Это какую ж? Первую?

— Зачем же первую? — удивилась старуха. — Я ж тебе простым языком кажу: сто целковых клади на танку. Так и записуй.

— Какую ж, бабушка? — краснея, громко говорил Ванюша. — Какую сотню?

— Запишем, бабуся… всё запишем, как вы сказали, — вмешалась Таисия. — Ванюша, пиши квитанцию на триста рублей.

— Ну и слава богу. — Обе старухи перекрестились.

Ванюша выписал квитанцию, которую свахи аккуратно завязали в платок и, попрощавшись, ушли. Ванюша удивленно посмотрел на Таисию.

— А все-таки, — сказал он, — куда ж я запишу эту сумму? В какую графу?

— Все триста запиши на танковую колонну.

— Верно! Как я раньше об этом не подумал! — Ванюша застенчиво улыбнулся и спросил: — Может, вы еще в одном деле меня выручите?

— В чем же?

— Упросите Крошечкину, упросите ее, чтобы меня уволили. Я погибаю на этой должности. Я хотел жаловаться ее сестре — Ольге Алексеевне Чикильдиной. Знаете ее? А она к нам не приезжает. Поговорите с Прасковьей Алексеевной.

— Я тоже сестра Крошечкиной…

— Да ну?

— Вот тебе и ну. Так что помочь не в силах. Тебе сколько лет?

— Семнадцать.

— Эх, Ваня, Ваня, такой молодой, а подумать только — уже занимаешь какой большой пост в государстве. Секретарь хуторского Совета! Это не шуточное дело. — Таисия задумалась. — Иной человек, Ваня, всю жизнь проживет, а даже и подумать не может о такой должности. Тебе семнадцать лет, и ты уже государственный работник. Что же будет, когда вырастешь?

— Я все равно уйду с этой должности, — насупившись, говорил Ванюша. — Все мужчины на фронте, а ты тут сиди и в бумагах ройся. Мой товарищ Сенька только на два года старше меня, а уже медаль имеет. Я тоже уеду на фронт. Добровольцами всех принимают.