Когда машина разрезала и толоку, и бахчи, и лесозащитную полосу, и кукурузу, а Федор Лукич крикнул: «Пшеница «Буденного»!» — перед глазами вдруг встала светло-зеленая стена, и Сергея так поразил ее вид, что он даже приподнялся. Нет, нет, — это было не море! Как же можно сравнить эту светло-зеленую, с золотистым оттенком гладь с морем? Да, это было царство колосьев, вставших над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу! И колыхались они не от ветра, а оттого, что зерна в них уже наливались молочным соком, — чем дальше от дороги, тем сильнее волновались колосья, тем величественней были их изгибы, тем ярче блестели на солнце то вздымающиеся, то спадающие волны.

— Хлеб! — значительно произнес Федор Лукич. — Да ты посмотри во все стороны! Вот этим хлебом Савва и козыряет. Но это же посев буденновцев. А что у соседей? На это и приходится ему указывать. А он кипятится. Самонравный, как норовистый конь. Надо признаться: мы в том сами повинны. Избаловали. Парень способный, мы с ним и нянчились, как с малым дитем. Всю войну на броне держали, жалели. Когда мы были в эвакуации за Тереком, он просился в партизаны. Тоже не пустили. Так что пороху он не нюхал, винтовку в руках не держал, а тоже лезет в герои: дескать, тыл крепил!.. Придется тебе немножко сбить со своего друга тыловую спесь. Расскажи ему, как воевал, да так расскажи, чтобы понял, сколько пролилось крови на войне.

— А в чем все-таки дело? — спросил Сергей.

— В никчемной мечтательности. — Федор Лукич даже засмеялся своим приятным смехом и потрогал пальцем роднику на губе. И если б он мечтал о реальном, это было бы еще терпимо, а у него получаются не мечты, а чистые грезы, ей-богу! Задумал сотворить в Усть-Невинской земной рай. А кому нужна эта фантазия? И он убежден, что Усть-Невинская, как, допустим, Москва, — одна во всем свете. А таких станиц только в нашем районе десяток, а на Кубани наберется их более двухсот. Сама логика, дорогой друг, нам подсказывает: коль скоро мы вступили в новую пятилетку, то надобно все станицы вести в одном строю, чтобы они шли, как полки, — никто не смеет лезть вперед и забывать о соседе.

— Что-то все это мне непонятно, — сказал Сергей. — Если вы хотите приравнять станицы к полкам, то не забывайте, что на фронте именно те полки, которые рвались вперед, проявляли инициативу и увлекали за собой соседей, всегда были в почете, назывались гвардейскими. Да что там полки! Взять мой танковый экипаж. За что я получил звание Героя? Да за то, что в бою был впереди.

— Верю, даже охотно верю, — перебил Федор Лукич. — И полки, и твой экипаж рвались вперед, наседали на врага и делали доброе дело. Но то была война! Кочубей, как известно, тоже не зевал и знал, что такое штурм, внезапность и натиск. А у нас плановое хозяйство, и тут нечего пороть горячку. А через это с Саввой беда! Ну, ничего, мы скоро заслушаем его на исполкоме, и весь этот пыл с него спадет.

— Вот уж это зря, — возразил Сергей. — Надо поддержать Савву. Ведь цель-то у него хорошая!

— Да ты что же, в заступники к нему приписался? — искренне удивился Федор Лукич. — Да знаешь ли ты, какая у него цель? А я знаю. Выдвинуться, показать себя.

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Ему хочется, чтобы Усть-Невинская чем-нибудь выделялась. А другие станицы? А весь район? Савва уже радуется, что у него будет электричество, а у соседей не будет. Вот оно, брат, какая штука.

— А почему бы и не порадоваться электричеству?

— Сергей Тимофеевич! Ты находишься в большой славе, честь тебе и хвала! — рассудительно заговорил Федор Лукич. — И хотя ты депутат нашего райсовета, до войны, помню, люди дружно за тебя голосовали, но времени прошло много, и ты наших мирных порядков теперь не знаешь — извини, приходится тебе и это сказать… Постой, постой, не смейся! У тебя в голове еще шумит война, ты только вчера вылез из брони, и все тебе в жизни кажется легким и простым. По себе знаю. Когда кончилась гражданская война, я тоже храбрился, как и ты, и до сих пор, веришь, не могу носить клеш, а наган, шашка так над кроватью и красуются. Привычка…

— Вот уж это пример неудачный, — спокойно возразил Сергей. — Когда мне говорят: ты — военный, ты в гражданских делах ничего не смыслишь, — мне становится просто смешно. Да ведь я всего четыре года был военным, а двадцать один — гражданским.

— Отвык, дорогой мой, — вставил Федор Лукич. — Взять такой пример. Артамашов говорил мне, что ты был у него, что-то там тебе не понравилось и ты обиделся. А почему? Да потому, что смотрел на вещи, как военный.

— Не «что-то» мне не поправилось, а бесхозяйственность и непорядок, — горячо заговорил Сергей. — Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Артамашов распоряжается колхозным добром, как своим собственным. Тут не обижаться надо, а идти к прокурору! И чем быстрей, тем лучше. И я пойду. И в райком и к прокурору. К вам тоже.

— Ну, вот ты уже и на меня обиделся, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Знаю, у Артамашова есть и промахи, и ошибки в работе, но тот не ошибается, кто ничего не делает. Ну, Артамашова мы оставим, а о Савве скажу еще два слова, и поговорим о чем-нибудь другом. Да, вот тебе пример. Наш район, как тебе известно, имеет зерновой профиль, хлеб — наш козырь! А Остроухов кидается и в животноводство, и в садоводство, и в виноградарство, и собирается разводить водяную птицу, намереваясь заселить ею все острова на Кубани, и даже хочет организовать какой-то агротехникум… А где реальность? В станице думает построить театр, а на берегу реки мечтает раскинуть парк, запрудить озеро, напустить туда разной зеркальной рыбы и осветить все это электричеством. А где наши реальные возможности? Откуда можно подвести под эту мечту материальную базу? В частности, где достать строительный лес? Трудно. Мы еще не залечили военных ран, и нам еще далеко до предвоенного уровня. Тут потребуются десятилетия, а ему завтра же подавай и электрическую станцию, и сады, и всякую рыбу.

— А что ж такого? — сказал Сергей, чувствуя острое желание поспорить с Хохлаковым. — По вашему рассуждению получается так: четыре года мы воевали, десять лет будем подходить к довоенному уровню, а потом еще десять лет будем выходить за довоенный уровень. А мне уже двадцать пять лет! Жить-то по-настоящему когда будем? Странно вы рассуждаете. Неужели вы не читали закона о пятилетнем плане страны?

— Стыдно, стыдно, Сергей. Да за кого ты меня принимаешь? Читал ли я пятилетний план? — Федор Лукич засмеялся все тем же приятным смехом. — Да я не только читал, а сплю с этим планом. Не менее десяти докладов сделал, свой план в разрезе района разработал. А ты говоришь черт знает что! Ну, я на тебя не обижаюсь. Все-таки война шумит у тебя в голове. Ну, ничего, поживешь, увидишь сам, как она идет, жизнь. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи, как воевалось.

Федор Лукич склонил на грудь голову и задумался. Сергей смотрел на дорогу, лежавшую между посевами, — нескончаемой лентой она мчалась навстречу машине. По обеим сторонам волновались хлеба, но они уже не были такими рослыми и чистыми: то выступали желтые пятна сурепки, то черные обсевы, то серые сухие мочаги.

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Федор Лукич, когда молчание слишком затянулось, — надо тебе подумать о женушке. Война позади. И родителей порадуешь, да и самому приятно будет обзавестись подругой. А уж свадьбу мы сыграем по всем казачьим правилам, такую, я тебе скажу, свадьбу, чтобы дружки и свашки задавали тон веселью, чтобы молодых подарками обносили, чтобы тещу на руках несли через всю станицу. Духовую музыку заставим так играть, чтобы в небе было жарко! А свадебный поезд составим не из тачанок, а из автомобилей — соберем автотранспорт со всего района: впереди легковые в цветах, за ними мчатся полуторки. Каково? А?

— Картину вы нарисовали красочно, — в тон Хохлакову сказал Сергей. — Вам бы быть писателем, ей-ей! Но беда — трудно найти невесту.

И Сергей, посмеиваясь, рассказал, как он встретил Смуглянку и как знакомству их помешал Рубцов-Емницкий.