Сергей заметно покраснел.

— А вы бы изложили свою жалобу секретарю райисполкома, — посоветовал он.

— Ничего тот секретарь не поможет. — Лукерья Ильинишна поправила у подбородка шаль и снова ладонью вытерла губы. — Пошла я к судье. Выслушал он меня со вниманием, дажеть головой качал, а потом и говорит так внушительно: «Все правильно; у тебя, тетка, есть патриотизм, а только, говорит, к твоим словам требуется, чтобы сперва райпрокурор все расследовал, дело составил, а тода уже это дело само по себе пойдет в суд. А пока, говорит, от прокурора такого дела нету, суд судить не может». Закон, что тут поделаешь! Поплелась я и к прокурору, и все одно своего добилась бы, а у прокурора, на мою беду, уже весь прием кончился. Куда пойдешь? Харчей у меня нету, жить, сказать, не на что. Так я ни с чем и вернулась. — Она на минуту задумалась. — Но я завтра снова пойду, только теперь буду умнее — запасусь харчами.

— Лукерья Ильинишна, — заговорил Сергей, — а что же у вас за жалоба? Вы так и не сказали.

— И не скажу. — Лицо Лукерьи Ильинишны сделалось еще более строгим. — Жалоба, сынок, не лично моя, а, сказать, от колхоза. Тебе-то зачем же знать?

— Хотелось бы знать. Я и есть тот самый Тутаринов, что еще совсем молодой и неженатый.

— А не обманываешь? — спокойно спросила Лукерья Ильинишна. — А ну, покажи Звезду.

Сергей вынужден был расстегнуть шинель и откинуть левую полу.

— Вот не думалось и не ждалось на дороге повстречаться.

— Ну, теперь рассказывайте, что там у вас?

— Разговор у меня с тобой будет длинный, — сказала Лукерья Ильинишна, — а «Светлый путь» уже виднеется. Так что милости прошу ко мне в дом, накормлю я тебя борщом, а там и будет время нам побалакать. — Она вдруг оживилась, точно что-то важное вспомнила: — Так это ты у нас был на той неделе? А я как раз ходила на соседний хутор к сестре. Возвернулась, а в нашем хуторе переполох. Евсей Нарыжный разъезжает по улице на коне, злой, как все одно черт. У амбаров собрались люди. Галдеж такой, как на базаре. «Что такое случилось?» — спрашиваю у Нарыжного. А он стеганул плетью коня и говорит, что приезжал новый председатель райисполкома и заставил перемерять семенное зерно, чтобы все лишки и хлебопоставки сдать.

— И что же? Перемеряли?

Лукерья Ильинишна махнула рукой и ничего не сказала. Они въезжали в широкую, как проспект, хуторскую улицу.

— Мамаша, где ваш дом? — осведомился Ванюша.

— Езжай до тех белолисток, вон туда, где гуси сидят.

Возле купы деревьев, распугав гусей, Ванюша повернул к низкой изгороди и уперся радиатором в ворота из трухлявых от времени досок. Ворота открыла молодая красивая женщина, в одном платье и без платка. Машина вкатилась в небольшой дворик, со всех сторон обставленный низкими строениями — сарайчик, закут для коровы, свинарник, курятник. Следом за машиной полный двор набежало детворы.

— Эй, сопливая гвардия! — крикнул Ванюша. — Не цепляйтесь: все одно катать не буду!

Та красивая, на вид не хуторская женщина, что открыла ворота, стояла на пороге, скрестив на полной груди голые выше локтя руки.

— А это моя дочка, — сказала Лукерья Ильинишна. — Среди нас — белая ворона.

— Мамо, вы такое наговорите! — Она протянула Сергею руку и, покраснев, сказала: — Лена.

— Тутаринов. Председатель райисполкома.

— А я вас знаю, — сказала Лена, — в газете о вас читала. Проходите в горницу. У нас все здесь по-деревенски.

Сергей вошел в просторную чистую комнату. Вдоль глухой стены стояли две кровати — одна с никелированными спинками, убранная тонким одеялом с кружевами, другая — обычная. На лавке, на подоконниках расставлены цветы — одни росли кустами, расправив широкие листья, другие тоненькими стебельками плелись по лесенкам. Между окнами уместился стол, покрытый скатертью; и на столе и по стене расположились большие и малые фотографии. На Сергея смотрели и бородачи в казачьей форме, и еще голые малютки, и красноармейцы с винтовками и с оголенными шашками, и невеста под фатой рядом с женихом. Лена охотно пояснила, кто такие эти люди, а сама украдкой посматривала на Сергея и одними глазами улыбалась.

«Бровастый, как сыч, — думала она. — Нехорошо, когда такие некрасивые брови, они даже какие-то страшные. Почему он их не подправит! Ведь многие мужчины это делают».

— Вы тоже колхозница? — спросил Сергей, увидев Лену на фотографии: она стояла у реки в летнем сарафане и в широкополой соломенной шляпе.

— Нет, что вы! — Лена удивленно подняла брови. — Я здесь гость, по несчастью. Оттого мать и называет меня «белой вороной».

— Что ж вы здесь делаете?

— Живу у матери. — Лена тяжело вздохнула. — Я с мужем развелась. Не сошлись взглядами на жизнь. Не характерами, а взглядами — вот что обидно. Знаю, знаю, в душе вы уже осуждаете меня — все мужчины эгоисты, но я — то ни в чем не виновата.

— Давно вы здесь?

— Еще с весны, — с грустью ответила Лена, не глядя на Сергея.

— Чем же вы занимаетесь?

— Летом купалась, — повеселев, ответила Лена. — Кубань тут близко, и есть небольшой пляжик. А зимой вот так живу.

— И ничего не делаете? — Сергей сдвинул брови.

— А что? — Лена непонимающе смотрела на Сергея и смущенно улыбалась. — Не пойду же я в поле. Я училась в техникуме.

— Н-да.

Сергей хотел что-то сказать, но в это время вошла Лукерья Ильинишна.

— Сергей Тимофеевич, — сказала она, — думала накормить тебя борщом, а он, окаянный, без меня не сварился. Так что угощу тебя салом с яичницей, моченым арбузом, а еще и сметаной. — Она обратилась к дочери: — Лена, сходи позови Глашу. Она мне нужна. А чтобы быстрее явилась, скажи ей, что из района я прилетела на легковике.

Лена надела шубку из беличьего меха, на голову примостила шапочку, скрытно от матери улыбнулась Сергею и ушла. А Лукерья Ильинишна усадила Сергея за стол, где уже весело шкварчала на сковородке яичница, вздувая пузыри между кусками сала. Тут же стояла глубокая алюминиевая чашка, до краев наполненная сметаной. На тарелке небольшими ломтиками был порезан арбуз, только что вынутый из кадушки, — малосольный, холодный и сладковато-терпкий.

— Твоего шофера я накормлю опосля, — сказала Лукерья Ильинишна, — а зараз, пока мы одни, скажу, зачем я ходила в район. А потом тебе еще Глаша добавит — она более меня знает. — Лукерья Ильинишна перешла на шепот: — В нашем колхозе хлеб растаскали по домам, и все это — шито-крыто. Нарыжный раздавал зерно по домам и всем говорил, чтобы помалкивали. «Вам, говорит, я добра желаю, — вот и помолчите».

— Занятно! — сказал Сергей и перестал есть. — Расскажите, как все это было, только поподробнее. Я никому не скажу, что от вас узнал.

— А чего ты боишься? Говори всем, что это я тебе сказала. От своих слов я не откажусь, потому как вижу в этом одну правду. Так я начну по порядку. Мы с Глашей — это которая придет — в одной бригаде. Я — вдова, муж мой погиб в войну, а Глаша еще совсем молодая, ровесница моей Лене, даже подружка ее. А бригада у нас по пшенице, — стало быть, все зерно проходит через наши руки. Уродило его в нынешнем году порядочно. Думали — теперь наш «Светлый путь» рассчитается с государством, а вышло опять не так. Выдали зерна на трудодни, семена засыпали, а хлебные поставки опять недовыполнили. Куда девался хлеб — никто не знает. Нарыжный не делает никакого отчету, а все валит на нас. «Вы погано работали — вот и зерна нету». Такое меня зло взяло, что я хотела побить Нарыжного, — и одолела бы! Сдержалась. Думаю себе: не иначе, тут идет махинация. Так по-моему и вышло. — Лукерья Ильинишна посмотрела на Сергея своими молодыми, смелыми глазами и усмехнулась. — Ты слушай и ешь. Бери сметану, да ложкой. Так вот. Когда ты побывал у нас и сказал, чтобы семенное зерно перемеряли, вся эта махинация наружу и вылилась. Лишку в семфонде оказалось не один центнер. Куда его девать? Сдать государству — значит себя выдать. Испужался Нарыжный, ночью под секретом созвал членов правления — там их было всего только четверо. Нас не приглашали, но Глаша все знает, как они там совещались, — у нее муж член правления. И решили они то зерно раздать колхозникам под расписку и со строгой тайной. Все вышло шито-крыто, семена перемеряли, излишков нету. Дажеть такой акт составили. Хитро сделано.