Костя растерянно поклонился ей и не знал, пойти ли ему помочь одеться даме или войти в кабинет, где наступила полная и зловещая тишина. Стоя посередине столовой, он видел, как дама с помощью денщика оделась, и когда она перед зеркалом, которое было видно Косте, поправляла шляпу, ему казалось, что она улыбнулась. Неторопливо вынула дама из кошелька двугривенный, отдала его денщику и, не оглядываясь, вышла.

Костя вошел в кабинет.

Алексей сидел у письменного стола, перебирая какие-то безделушки.

— Если ехать, Алеша, так уж пора, — робко сказал Костя.

— Да, да… Какое сегодня число? — рассеянно проговорил тот.

— Сегодня? — повторил Костя и машинально поднял глаза на календарь, висевший на стене. Листочки на календаре были оборваны до 27-го декабря, и большой крест, сделанный синим карандашом, зловеще сплетался с праздничными красными цифрами.

— Что это? — с невольным страхом воскликнул Костя.

Алексей обернулся к календарю, странная улыбка скривила его губы, казалось, он готов был заплакать.

— Ничего, ничего, еще пять дней осталось, пять дней, — прошептал он; прошелся по комнате и закричал:

— Ну, едем, Костик, едем! Эй, Иваненко, скорей чемодан укладывай.

Алексей шумно распоряжался, хватался то за одну вещь, то за другую, ругал денщика. Когда чемодан был уже уложен, он вдруг спохватился: «Ах, да!» — и побежал в спальню. Через минуту он принес оттуда маленький револьвер в чехле.

— Чуть было самое важное не забыл, — проговорил он, криво улыбаясь.

Костя вздрогнул и отвернулся к окну.

— Ну, ехать, ехать! Кажется, ничего не забыл.

Они быстро оделись и, напутствуемые пожеланиями денщика, сели в сани.

Яркий багрянец еще догорал за синим, далеким куполом собора. Было сухо и морозно; в ясных сумерках зажигались электрические фонари.

— Скорее, скорее, братец. Рубль получишь! — торопил Алексей извозчика, и сани понеслись.

— Тетка ведь денег не дала, — вспомнив давешнюю неудачу, сказал Костя.

— А, черт с ней! Теперь все равно! — с беспечным смехом ответил Алексей и что-то запел даже, победоносно закручивая черный ус.

В поезде было тесно, но Алексей покричал на кондуктора, потребовал начальника станции, и Рудаковых перевели в первый класс.

В купе сидели старичок в клетчатом сером костюме и барышня. Прочитав «Новое время»,^{230} старичок первый вступил в разговор, рассказал, что он едет только до Любани, откуда еще 30 верст на лошадях до фабрики, которой он управляет, что барышня — его дочь, учится в консерватории, посетовал на железнодорожные порядки и после каждого слова прибавлял «изволите ли видеть». Алексей почтительно поддерживал разговор, и только барышня, уткнувшись в книжку, и Костя в углу дивана молчали.

В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.

Стало еще холоднее, и каким-то другим воздухом пахнуло.

— Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! — восторженно сказал Костя.

— Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? — вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.

Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.

— Что ты, что ты, Алеша, — бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:

— Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.

Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:

— Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..

— Петроний,^{231} — поправил Костя.

— Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? — И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся:

— Исторический Зуд его звали.

Костя невольно улыбнулся.

— Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, — хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.

Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.

— Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, — сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.

— А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань — книги есть. Один роман препикантнейший.

Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.

Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.

«Ужели он решится? — подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне, брата. — Ужели он решится?»

Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон, и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя:

«Ужели он решится?»

Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и, невольно, Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.

На платформе Рудаковых встретил кучер.

— Ну, что, Василий, все у вас по-прежнему? — весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.

— Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?

— Так точно, ваше сиятельство. Барин, было, болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, — докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.

Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.

— А охота есть уже? — спросил Алексей.

— Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, — оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.

— Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? — оживленно заговорил Алексей.

— Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, — тоже оживляясь, говорил Василий.

— Да, только на четвертый день уже поздно, — задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.

— Разве не до Крещенья у нас погостите?

Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: — вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.

Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.

— Тише ты! — закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.

Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка и далекий огонек засиял путеводной звездой.