Теплым-темным коридорчиком они прошли прямо из алтаря в келью отца Даниила.

Пройдя за перегородку переодеться, отец Даниил спросил:

— Ну, как съездил, Михаил? Понравилась ли Москва? В соборах, в Чудовом^{21} благодать-то какая…

— Я не был там, — тихо ответил Миша.

— Не был? Что же, все в суете, о делах пекся? — пронзительным голосом заговорил отец Даниил и, выйдя из-за перегородки, острым взглядом пронзил Мишу:

— Или по кабакам путался с новыми товарищами своими?

Новым каким-то казался сегодня отец Даниил, такой гневный и подозрительный. Миша понял, что заметил зорким оком своим отец настоятель в нем какую-то перемну, в нем, «милом чаде своем», и что нельзя будет умолчать ни о чем, ни о мыслях своих, ни о делах, и от этого стало ему вдруг покойно, светло в душе и даже как-то весело.

— Не сердитесь, отец Даниил, я пришел, чтобы и сам рассказать, и наставления просить! — спокойно вымолвил он.

— Ну, прости, Михаил. Знаю я, что не гуляка пустой; а ежели что стряслось с тобой, так сам скажешь. Прости. Согрешил. Погорячился.

Отец Даниил обнял и поцеловал Мишу, но заметил тот, что какое-то беспокойство таилось в нем, слишком уж поспешно перевел разговор отец Даниил и захлопотал.

— Павлуша, самовар нам скорей, и вареньица малинового принести да бубликов.

Келья просторная, и низкий потолок особый ей уют придает. У окна письменный стол с мягким креслом, плюшевый диван и перед ним столик, вязаной скатертью покрытый, с лампой под синим бумажным абажуром, — все это такое знакомое, милое, а опять Миша чувство какое-то новизны испытал; и как отец Даниил задумчиво, заложив руки за спину, прохаживается по келье; как Павлуша с испуганной торопливостью маленький серебряный самовар тащит, — за всем следит Миша с каким-то новым любопытством, будто видит все в первый раз, и все это — чужое, незнакомое. Павлуша заварил чай и бесшумно скрылся.

— Садись, Михаил. Будем чай пить, — сухо как-то сказал отец Даниил, но сейчас же, как бы спохватившись, ласково стал угощать, рассказывал о новостях монастырских, спросил, что в Кривом Роге делается.

Рассеянным и озабоченным казался отец Даниил, и чувствовал Миша, что встала между ними какая-то преграда.

— Ну, рассказывай, Михаил, что с тобой случилось, почему ты приехал такой… — вдруг сказал отец Даниил и, откинувшись на спинку дивана, тонкими, будто восковыми пальцами прикрыв глаза, приготовился слушать.

Миша рассказал спокойно и подробно, как про постороннего какого-то человека; ни смущения, ни смятения не было в нем, когда говорил он об Агатовой, о той страшной и странной ночи, — все рассказал он с холодным каким-то любопытством, стараясь не забывать ни одного слова, ни одной мелочи.

Замолчав, ясными глазами глядел он на отца Даниила, ожидая его слов, но тот долго еще просидел молча, не меняя позы.

Медленно заговорил, наконец, отец Даниил:

— Зачем ты мне рассказывал все это? Каяться тебе не в чем, нет твоей вины, от случая никто уберечь себя не может. Порченая она, твоя-то, может быть, больная. Но… — отец Даниил встал; высокий и бледный, с странными, будто пьяными глазами, страшен он был.

— Но, Михаил, на путь диавола встал ты. Почему не бежал ты? Ну, не одолел бы искушения, потом покаялся бы. Нет, в тебе не то. Чистота твоя не от Господа. Страшно мне за тебя. Вот я, инок, был в миру, многое видел, многое перенес, но тебя не понять мне. Бесстыден ты и чист, равнодушен, и жадность у тебя какая-то. Ох, тяжелые битвы тебе, Михаил, тяжелые предстоят — не спастись… А вынесешь ли — не знаю, не знаю!

Отец Даниил быстрыми шагами заходил по комнате, замолкая и опять начиная говорить.

Миша не понимал бессвязных слов отца Даниила, но то, что скрывалось за словами, чувствовал, и не было ни страшно, ни тяжко ему.

Отец Даниил затихал, медленнее становились его шаги, и, вздохнув, сказал он, наконец, ласково:

— Ну, Мишенька, Господь тебя благословит. Правильно ли я тебе говорил, или ошибался, — не знаю. Трудно будет — приходи ко мне, хоть не знаю, помогу ли тебе, но любить буду по-прежнему, — и он нежно поцеловал и благословил Мишу.

Когда Миша, приняв благословение, поцеловал руку отца Даниила, чувствовал он, как дрожала она.

Было совсем темно, когда вышел Миша из монастыря и спустился на лед; только от снега бледный свет исходил, и звезды синим холодным блеском сверкали. Стало еще холоднее. На озере легкая метель начиналась; приветливо мелькали огни в усадьбе.

Быстрой легкой походкой шел Гавриилов, и был он бодр, светел, слегка опьянен, как после удачной работы.

В доме веселье было в полном разгаре. Музыка доносилась, и мелькали в окнах тени танцующих.

— Вот и наш молитвенник пришел. А тебя искали, искали. Катя Незванова чуть не плакала! — закричала Маня, встретив Мишу в коридоре, и, тормоша, потащила его в залу.

Рано утром Миша слышал, как уезжали сестры в гимназию, как кухарка грохнула дровами в кабинете, как Давыд Матвеевич вдруг пронзительно закричал на кого-то и потом, видимо, вспомнив, что Миша спит, свистящим шепотом продолжал браниться.

Миша слышал все это, на минуту просыпался и опять засыпал.

Светило солнце, жарко было в маленькой комнате, пахло красками, и роза, увядшая, благоухала.

Около одиннадцати Анна Михайловна вошла в комнату.

Миша слышал сквозь дремоту, как несколько минут молча постояла она, вероятно разглядывая его, и потом тихо промолвила:

— Миша, голубчик, поздно уж, вставал бы. Вот тебе письмо.

Миша открыл глаза.

Какой-то еще более маленькой и худенькой показалась ему мать, и нежная щемящая жалость к ней почему-то охватила его.

Жалобно как-то улыбаясь, стояла Анна Михайловна, держа в одной руке стакан молока, в другой папироску и узкий зеленоватый конверт.

— Вставай, мальчик мой, пора уж, — с напомнившей детство ласковостью сказала она и присела на кончик кровати.

Миша взял письмо и, взглянув на конверт, незнакомым мелким почерком подписанный, не мог догадаться, от кого могло быть письмо.

— Из Москвы тебе письмо, от новых знакомых каких-нибудь. Ничего ты мне про Москву не рассказывал еще, — сказала Анна Михайловна испытующе в сына вглядываясь.

«Ну, конечно, от нее», — досадливо подумал Миша и, почувствовав, что краснеет, рассердился и отложил конверт, не распечатывая.

Неловко несколько минут помолчали мать и сын.

— Да, про Москву, — рассеянно заговорил Миша, и вся радость от солнечного утра, милой знакомой комнаты, детской нежности к матери будто чем-то была отравлена.

Рассказывал вяло, с досадным усилием, стараясь не проговориться, и все же как-то проговариваясь и все больше и больше раздражаясь.

— А ведь сегодня надо будет ехать в Петербург. Дела там много, — сказал Миша под конец.

— Неужели не поживешь с нами, Мишенька? Я так ждала. Соскучилась по тебе. Все одна и одна. Старик целый день со своими проектами. Прежде ты так любил жить у нас, — сморщившись огорчительно, говорила Анна Михайловна.

Жалость, опять охватившая Мишу, была теперь какая-то неприятная, раздражающая, и он сказал подчеркнуто-равнодушным голосом:

— Ничего не поделать. Работать нужно, и так много времени даром прошло. Ну, буду одеваться.

Анна Михайловна встала.

— Одевайся, мальчик мой. Молоко-то выпей, — подавляя вздох, сказала, затянулась, выпустила тоненькими колечками дым, поглядела на Мишу, хотела будто сказать что-то, вздохнула, улыбнулась кривой, бледной улыбкой и вышла.

Миша долго еще лежал неподвижно, наконец медленно выпил молоко и стал лениво одеваться. Только уж совсем готовый, взяв полотенце и мыло, чтобы идти умываться, вдруг вспомнил про письмо и, небрежно разорвав конверт, вынул тонкий благоуханный листок, мелко исписанный.

«Прекрасный таинственный паж со старинной гравюры. Как странно и властно вошел ты в мою жизнь, сам ничего не требуя, не зная. Вот прошла уже целая ночь без тебя, а я вижу твое бледное тонкое лицо. Я не могу больше быть в моей комнате, я вижу тебя каждую секунду. Ты здесь, ты со мной, ты позволяешь целовать твои тонкие нежные руки, ты опускаешь ресницы и улыбаешься мне. Что в твоей улыбке: гибельное равнодушие или еще дремлющая нежность? Я протягиваю руки к тебе. Я на коленях умоляю, странный, прекрасный призрак, мальчик мой, я не могу без тебя; не люби меня, презирай, но позволь, как рабыне, быть послушной твоей воле. Я схожу с ума, я гибну. Я твоя».