Буранов не остался, как обычно по воскресеньям, до вечера, а распрощался, не удерживаемый хозяйками, которые, после вчерашнего вечера не то не выспались, не то были в дурном настроении.

Выйдя на улицу, долго колебался Буранов, в какую сторону направиться. Наконец решил он пойти к Сереброву; хотелось ему что-то узнать, о чем-то посоветоваться с приятелем, хотя точно не знал он, о чем именно, как не знал он еще, что смутная тоска его причиной своей имеет не что иное, как любовь к лукавой и шаловливой Анете Тихородовой.

Было уже почти темно, когда добрался Буранов до дома Сереброва и, стукнувшись лбом о забытую по рассеянности перекладину в дверях, вошел в две весьма изящно убранные горницы, снимаемые Семеном Ивановичем у Покровской дьячихи.

Серебров в бухарском халате сидел у столика, на котором стояли две бутылки и тарелка с черносливом, и играл в карты с хозяйкой-дьячихой. Дьячиха была молодая, телом пышная, лицом румяная, в алом повойнике^{343} и зеленом сарафане.

Игроки громко смеялись, и казалось, приход неожиданного гостя несколько смутил их.

— Кто там? — недовольно промолвил Семен Иванович, закрывая свечу рукой, чтобы рассмотреть вошедшего.

Узнав Буранова, он сказал более любезным, но все же не совсем уверенным тоном:

— Ах, это ты, дружище! Хорошо сделал, что зашел. Сижу анахоретом^{344} и скучаю.

Он встал навстречу и смешал карты.

Дьячиха же, которая смущена была очень мало, лукаво усмехнулась:

— Заскучал сударик наш Семен Иванович, вот веселю его, сколь умею, глупыми нашими бабьими затеями.

Уходить же она, казалось, и не думала. Собрала карты, стасовала и стала раскладывать их на червонную даму.

Приятели же, взявшись под руку, прохаживались по комнате, закурив свои трубки и обменивались короткими вопросами.

— Ну, как живешь? Что нового?

И такими же ответами.

— Плохо, брат. А новости, — какие же наши новости!

Наконец Серебров спросил:

— Ну, а Тихородовы что? Честная вдовица и проказливая Анета. Давно их не видал? Здоровы ли?

— Здоровы-то, здоровы, — промолвил в раздумье Александр Федорович, которого будто кольнуло что при воспоминании о страшном знакомстве Анетином с таинственным немцем.

— Так что же, замуж Аннушка, что ли, выходит? Так тебе что? Ужели успел влюбиться? Тогда дело плохо. Кузиночка помучить любит, и ответа ее не дождаться. Бывали примеры!

— Что ты глупости говоришь. Как не стыдно пустяки врать, — бормотал покрасневший даже Александр Федорович.

— А вот сейчас всю правду узнаем. Карта не врет, — пропела дьячиха и зашлепала засаленною колодою.

Долго раскладывала она, и заинтересованный Александр Федорович перестал уже опровергать и сердиться на шутки Сереброва. Выходило мудреное нечто по картам. С одной стороны, будто задуманная особа надежду подает, с другой — пиковая дама, не родственная, и даже вряд ли знакомая, все время дорогу преграждала и удаче мешала.

— Пихнуть бы старуху в бок, чтобы без толку не толкалась, — засмеялась дьячиха, белые показывая зубы, и улыбнулась лукаво. — А то такой молодой человек страдать должен попусту.

— С чего взяли вы, в самом деле, — бормотал Буранов.

— Нечего, нечего отказываться, — смеялся Семен Иванович, беря за талию приятеля, — ну, выпьем-ка чарку, а хозяюшка принесет закусить, чем Бог послал, — говорил Серебров, который опять был в хорошем настроении, видимо, — и перестань стесняться товарища.

Был Семен Иванович без очков и совсем не имел того вида насмешливого умника, каким всегда нужным считал казаться своему провинциальному приятелю. Весело перемигивался он с дьячихой, которая проворно накрыла стол белой скатертью и заставила его блюдами и бутылками.

Умела веселая хозяйка уговорить выпить, и сама со смешком выпивала. Скоро все захмелели.

— Ну, эту чару за твою любовь, Сашенька, — поднял бокал Серебров, — пей до дна, люби до конца!

— Кто же полюбить его удержится, — смеялась еще более раскрасневшаяся дьячиха, поглядывая на Александра Федоровича умильно, — желаю сладко любиться вам, да поскорее честным пирком да и за свадебку.

Мутилась голова у Буранова от вина, от слов этих. Будто сейчас только понял он, что и на самом деле полюбил Анету Тихородову и счастье с ней его ожидает.

Уже не стесняясь, целовался Семен Иванович с пригожей хозяйкой.

— Ничего, он друг мне, и человек сам влюбленный. Его беречься нечего, — не совсем ясно бормотал Серебров, а Александр Федорович, отойдя к окну, смотрел на прояснившееся небо с яркими звездами, на фонарь, стоявший у самого окна, и, прижимаясь лбом к холодному стеклу, бормотал:

— Аннушка, Анета, родная моя, жизни всей счастье мое! Жить разве могу без тебя! Ведь любишь, любишь, не обманешь!

От сладкого умиления слезы уже катились из глаз.

Вдруг дико он вскрикнул: под самым окном, блеснув у фонаря, проехала желтая карета, серым жеребцом запряженная.

— Что с тобой, друг мой? — спрашивал заботливо Серебров, но Александр Федорович дрожал всем телом и бормотал только:

— Погубит он ее, голубку мою белую, погубит!

Лицо его искажено было ужасом.

Что-то останавливало Александра Федоровича пойти в ближайшие дни к Тихородовым, где каждодневно прежде бывал он. Да и чувствовал он себя плохо; с утра до вечера лежал Александр Федорович у себя в комнате, не то в забытье, не то в тяжелом раздумье. Вставал только обедать сходить в соседний трактир, потом опять ложился, не отвлекаясь мыслями об Анете, о странном происшествии с желтой каретой (хотя много раз начинал вспоминать, в чем, собственно, происшествие состоит, и немало удивлен всякий раз бывал, убедясь, что происшествия, собственно, никакого и не было). Понял в эти дни Александр Федорович, что любит он Анну Павловну, и почему-то недоброй и роковой казалась эта любовь его расстроенному воображению.

Когда дней через пять посетил его Серебров, то немало поражен был видом приятеля.

— Да что ты, запоем пьешь, или лихорадка бьет тебя, братец. Совсем желтый стал, и глаза горят. А я, собственно, звать тебя к Тихородовым приехал. Да где уж тебе! — говорил Семен Иванович.

Как конь, трубный звук услыша, всполошился Александр Федорович и, несмотря на все уговоры Сереброва, что время терпит, можно и в другой раз поехать, а теперь лучше полежать, потребовал Александр Федорович одеваться, немалую живость вдруг обнаружив.

Погода сумрачная стояла, мокрая, и оттепель приближалась. Всю дорогу Александр Федорович, не умолкая, болтал, с одного на другой предмет перескакивая.

Серебров смотрел на него с удивлением, не без тревоги.

— Право, напрасно поехал. Горячка у тебя не начинается ли? — промолвил он.

— Вздор, вздор! Никакой горячки! Так просто, меланхолию на себя напустил, а теперь вижу, сколь глупо это было. Так лежать, можно и впрямь счастье свое пролежать, а этого я не намерен, нет. Нет, никому не уступлю, — говорил Александр Федорович, хитро подмигивая глазом.

— Помилуй, дружище, я в толк не возьму, — все более и более удивляясь, спросил Серебров, который и думать забыл о пьяных речах и странном припадке приятеля.

Анета встретила Буранова, казалось, смущенно. Зато Лизавета Михайловна чуть не расцеловала его от радости.

— Наконец-то пожаловал, а я думала, совсем забыл нас! — говорила она, усаживая гостя.

— Помилуйте, разве мог забыть, — бормотал Александр Федорович, сразу потерявший развязность свою.

— Вот привез вам беглеца. Застал его в состоянии ужасном. Не знаю, что исцелит его. Разве кузиночка за это возьмется, — посмеивался Семен Иванович.

Анета без улыбки выслушала эти слова и, встав, произнесла:

— Очень виновата я перед Александром Федоровичем. Если сумею, постараюсь загладить вину свою. Ежели нет, — не обессудьте, нет, значит, сил моих.