После ужина постояли на маленьком балкончике.

— Ты устала, милая. Не хочешь ли пойти отдохнуть? Ведь ты не видела еще спальной, — сказал Александр Павлович.

От этих слов вспыхнула Наташа. Она, никого не поцеловавшая до свадьбы, конечно, что-то знала, что-то угадывала из того таинственного и страшного, что несет с собой любовь.

У туалетного столика горели свечи. Наташа отослала горничную и, стараясь не глядеть в зеркало, так как пугало ее собственное лицо, такое бледное, такое изменившееся, причесалась на ночь. Александр Павлович, поцеловав жену в лоб, неопределенно сказал, что ему надо заняться в кабинете разборкой писем.

Наташа, вся дрожа в этой высокой большой комнате, быстро разделась и спряталась под одеяло. Ей было тоскливо и жутко, минутами ей даже хотелось, чтобы скорей пришел Александр Павлович и голосом своим нарушил эту мрачную тишину.

Но Александр Павлович не шел, и рядом кровать уныло белела подушками и простыней. Истомленная предыдущей бессонной ночью, Наташа забывалась и снова просыпалась, но было так же тихо, только свечи оплывали на столике. Наташа решилась наконец погасить их и, шепча в темноте молитву, которых давно уж не произносила, вся сжавшись в комочек, наконец согрелась и уснула.

Наташа долго не могла понять, что с ней, где она, когда, проснувшись утром, увидела себя лежащей в большой красного дерева кровати, увидела комнату, обитую синим шелком с белыми ромашками. Как смутный сон вставали картины вчерашнего дня; тяжелый и жуткий сон.

Но вот в дверь постучали, вошла горничная, пожелала барыне доброго утра и почтительно ждала приказаний. Наташе почему-то сделалось стыдно ее, и, не решаясь прямо отослать, она мучительно морщила лоб, чтобы придумать предлог. Наконец сказала неожиданно для самой себя сухо:

— Вы не нужны мне пока, я позвоню.

И когда горничная, почтительно и несколько испуганно поклонившись, вышла, Наташа вдруг поняла, что это не сон, что эта комната, этот дом, много других вещей принадлежат ей и что, как настоящая принцесса, может она приказывать и распоряжаться. Такая радость наполнила сердце, так радостно ярко показалось солнце, и только внезапная мысль об Александре Павлович смутила.

Наташа, накинув шелковый капот, сидела перед туалетным столиком, когда в дверь опять постучали. Думая, что это горничная, Наташа раздраженно крикнула: «Войдите», и, увидев в зеркале глубокую злую складку между бровей, сама удивилась на свое лицо.

— Здравствуй, милая, — как-то неуверенно заговорил Александр Павлович, не без робости и удивления взглянув на Наташу, видимо, тоже подметив неожиданную суровую складку между бровей.

— Как странно, — говорил Александр Павлович, — как странно. Я почувствовал себя вчера худо, прилег на диване и проспал всю ночь.

— Почему ты не позвал меня? — прервала Наташа и, вскочив, подбежала к нему, смотрела в глаза ласково и тревожно, вдруг чувствуя то знакомое чувство жалости, теперь какое-то сладкое и нежное. — Тебе было плохо и ты не позвал меня, — повторила она с укором.

— Спасибо, милая моя, заботливая. Но мне сегодня так хорошо, так хорошо. Так радостно и светло. — Он привлек Наташу к себе, и такие слабые, такие нежные поцелуи его будто кололи ее, заставляя дрожать от сладкой мучительной истомы.

Весь этот день, такой ясный, по-осеннему прозрачный, провели они, как окутанные нежным облаком. То без причины смеялись, то вдруг смущались и, проходя узким коридором, тайком быстро целовались, будто преследуемые любовники.

Днем ездили в город, и вновь очарование этих стройных широких проспектов, золотого блеска Адмиралтейского шпица, простора площадей, это таинственное несказанное очарование Северной Пальмиры овладевало душой Наташи, а Александр Павлович, перебирая пакеты с известительными о их свадьбе билетиками, читал адреса и рассказывал о многочисленных знакомых своих и родных, среди которых должна будет протекать новая, такая несхожая с прежней, жизнь Натальи Николаевны Ливерс, владелицы многомиллионного состояния.

Так мягко укачивали пружины коляски, и, касаясь нечаянно руки мужа, встречаясь глазами с его взглядом, испытывала Наташа неизведанный томительно-сладкий восторг.

После обеда в сумерках рука об руку долго ходили по желтым дорожкам сада, мимо багровеющих клумб осенних астр. Ходили тихо, изредка переговариваясь. Холодная догорала заря, дом осветился электрическими лампами, и казалось, что в столовой ждет много милых близких людей, весело сядут все за стол, шумя и смеясь.

Было странно сидеть вдвоем за большим столом. Александр Павлович почти ничего не ел, был бледен, и только глаза из-под тяжелых век вспыхивали. Наташа опять, как вчера, чувствовала себя среди этих больших комнат маленькой и потерянной. Как бы ища защиты, подошла она к Александру Павловичу. Тот взял ее холодные руки и стал целовать. Какими-то новыми были его поцелуи; от них становилось жарко и стыдно. Хотелось вырвать руки, но какая-то чужая воля подчиняла, а он уже обнимал Наташу, и руки его были по-новому сильны и властны, будто все тело охва-тывопи они, овладевая. Послышались шаги — это шел лакей Яков убирать со стола. Не глядя на Наташу, сказал Александр Павлович, почти приказал:

— Ты пойди ложись, и я сейчас приду.

Быстро разделась Наташа. Все тело горело, в висках стучало, казалось, жгли еще поцелуи, такие жадные, новые, казалось, обнимали сильные властные руки, и Наташа уже не противилась, не боялась, наплывало душное облако, падало сердце.

В соседней со спальной уборной раздались шаги. Наташа не подумала, а как-то догадалась, что это Александр Павлович прошел туда через боковую дверь из коридора. Сейчас он придет к ней и будет новым, чужим и страшным. Наташа надвинула одеяло и, будто желая спастись, закрыла глаза.

Ровно и странно стукнуло что-то в уборной. Сама не понимая почему, Наташа выскочила в одной рубашке, босиком и бросилась в уборную.

В плетеном соломенном кресле сидел, опустив набок голову, Александр Павлович Ливерс, и слегка дымилась белая ночная рубашка возле груди.

Не совсем хорошо чувствовала себя Наталья Николаевна. Знобило, и к вечеру легкий жар ломил тело. Погода тоже испортилась. Часто шел дождь, с моря холодным ветром несло. Небо в тучах, зелень вся приникла, съежилась. Только тусклые ночи были по-прежнему беспокойно светлы. Мария Васильевна предложила уже послать за доктором, но Наталья Николаевна резко воспротивилась. За обедом Мария Васильевна все менее и менее стеснялась выпивать один стакан за другим, румянилась и болтала много лишнего. Слова ее часто бывали просто-напросто бесстыдны. Наталья Николаевна едва терпела ее общество.

После обеда кататься можно было ездить не всегда, и в те дни Наталья Николаевна приказывала затопить камин в кабинете и сидела, кутаясь в большой черный платок, с ногами на диване, зябкая и вялая.

Только перед ужином приходил к ней лакей Яков, и потому Наталья Николаевна была очень удивлена, когда в один из таких дождливых вечеров послышались в зале шаги и наконец дверь открылась. Наталья Николаевна не вскрикнула только потому, что подлинный ужас всегда безмолвен — в дверях стоял Александр Павлович Ливерс. Такие знакомые бледные черты рисовались в полумраке на синем бархате драпри;^{319} так же сложены были руки, так же глаза едва поблескивали каким-то больным внутренним жаром из-под тяжелых спущенных век.

— Простите, что решился нарушить ваше уединение, — заговорил стоящий в дверях, и голос этот, в котором не было сладкой нежности Александра Павловича, а слышалась, наоборот, какая-то твердая насмешливость, голос этот привел в сознание Наталью Николаевну, и она сделала движение, как бы защищаясь или отгоняя нечто страшное.

— Я знаю, я мог смутить вас, так как мое сходство с покойным братом Александром, говорят, поразительно, и поэтому еще раз принужден просить извинения, — так говорил Павел Павлович Ливерс, все еще не двигаясь от дверей и только взглядом как бы пронзая насквозь Наталью Николаевну.