Мы присоединились к остальным беженцам. Снежный Цветок и я взяли мать мясника под руки и тащили ее вверх по холму. Она тянула нас вниз, и как это подходило ее крысиной натуре! Когда Будда пожелал, чтобы крыса распространяла его учение, хитрое создание попыталось оседлать лошадь. Лошадь мудро отказалась, и с тех пор эти два знака плохо сочетаются между собой. Но на той жуткой дороге в ту страшную ночь что мы, две лошади, могли поделать?

У людей вокруг нас были угрюмые лица. Они покинули свои дома и свое хозяйство, а теперь гадали, не вернутся ли они к куче пепла. По лицам женщин текли слезы и от страха, и от боли в ногах от непривычной ходьбы, ведь в ту ночь мы прошли больше, чем за всю свою жизнь после бинтования. Дети даже не жаловались. Они были слишком напуганы. Мы только начали наш побег.

На следующий день после полудня — а мы еще ни разу не остановились — дорога сузилась и превратилась в тропинку, которая поднималась вверх все круче и круче. Слишком многое ранило наши глаза. Слишком многое терзало слух. Иногда мы проходили мимо стариков и старух, которые присели отдохнуть и никогда уже не поднялись на ноги. Я даже не могла представить себе, чтобы в нашем уезде люди могли вот так бросить своих родителей. Часто, проходя мимо, мы слышали их последние слова, обращенные к сыну или дочери, их последнюю просьбу: «Оставь меня. Вернешься, когда все это закончится». Или: «Продолжай идти. Береги сыновей. Не забудь поставить для меня жертвенник на праздник Весны». Каждый раз, когда я слышала подобные речи, я вспоминала мою мать. Она не смогла бы проделать этот путь, опираясь только на свою палку. Попросила бы она оставить ее здесь? Покинул бы ее Папа? А Старший Брат?

Мои ноги болели так же сильно, как во время бинтования, боль пронзала их при каждом моем шаге. Но мне еще повезло. Я видела женщин моего возраста и моложе — женщин в их годы риса-и-соли, — чьи ноги были разбиты от долгой ходьбы или изранены о камни. От щиколоток и выше их ноги были целы, но эти женщины уже не могли ходить. Они лежали на земле, не двигаясь, только плача, ожидая смерти от жажды, голода или холода. Но мы проходили мимо, не оглядываясь назад, пряча стыд в наших пустых сердцах, стараясь не слышать стонов ужаса и боли.

Когда настала вторая ночь и темнота окутала нас, отчаяние охватило наши души. Люди бросали свои пожитки. Дети и взрослые отбивались от своих семей, теряя их навеки. Мужья разыскивали своих жен. Матери призывали своих детей. Была поздняя осень, время, когда дочерям начали бинтовать ноги, и мы часто видели маленьких девочек, у которых недавно сломались косточки стоп, — их теперь бросали, как бросали продукты, одежду, воду, переносные алтари, свадебные подарки и семейные драгоценности. Мы видели маленьких мальчиков — третьих, четвертых или пятых сыновей, — которые просили проходивших мимо людей о помощи. Но как ты можешь помочь другим, если должна идти, одной рукой крепко сжимая ручку своего ребенка, а за другую тебя крепко держит твой муж? Когда боишься за свою жизнь, не думаешь о других. Ты думаешь только о тех, кого любишь, но даже им ты не можешь помочь.

Не было колоколов, которые сообщили время, но уже стемнело, и мы смертельно устали. Мы шли уже более тридцати шести часов — без отдыха, без еды, только время от времени делали глоток воды. До нас начали доноситься ужасные протяжные стоны. Мы не могли представить себе, кто их издавал. Становилось все холоднее.

На листьях и ветвях деревьев выступил иней. На Снежном Цветке был ее наряд из синего хлопка, а на мне — мой шелк. Это не могло спасти нас от надвигающегося холода. Камни под нашими ногами стали скользкими. Я была уверена, что мои ноги кровоточат, потому что чувствовала странное тепло. И все же мы продолжали идти. Мать мясника шаталась, а мы поддерживали ее с двух сторон. Она была старой и слабой, но ее крысиная натура обладала волей к жизни.

Тропинка совсем сузилась. Гора справа — я уже не могла бы назвать ее холмом — поднималась так круто, что касалась наших плеч, когда мы друг за другом тянулись вдоль нее по троне, не превышавшей трети метра в ширину. Слева зияла темная пропасть. Я не могла увидеть, что было внизу. А на тропе впереди и позади нас было множество женщин с перебинтованными ногами. Мы походили на цветы в бурю. У нас болели не только стопы. Мускулы наших ног, которым никогда не приходилось так много трудиться, дрожали, их мучили спазмы.

Около часа мы брели вслед за одной семьей — отцом, матерью и тремя детьми, — пока женщина не подскользнулась на камне и не упала в темную яму под нашими ногами. Ее крик был громким и долгим, а потом внезапно оборвался. Всю ночь мы слышали подобные предсмертные крики. После этого я шла лицом к горе, цепляясь руками за траву и раня их об острые камни, выступавшие из скалы. Я изо всех сил старалась не стать еще одним предсмертным криком в ночи.

Мы добрались до большой укромной впадины. Вокруг нас вздымались силуэты гор. Кое-где горели слабые огни. Мы находились на высоте, но в этом убежище тайпины не могли увидеть наших костров, во всяком случае, мы на это надеялись. И мы тоже спустились во впадину.

Возможно, потому что со мной не было моей семьи, я видела в свете костров только детские лица. Их глаза был тусклыми и пустыми. Может быть, они потеряли бабушку или дедушку. Может быть, они потеряли мать или сестру. Все они были напуганы. Никому и никогда не следует видеть детей в таком состоянии.

Мы остановились, когда Снежный Цветок увидела три семьи из Цзиньтяня, которые нашли укромное место под большим деревом. Они увидели у мясника на спине большой мешок риса и потеснились, чтобы дать нам развести костер. Как только я села, вытянув руки и ноги к огню, они начали гореть, но не от жара, а оттого, что замерзшие кости и мускулы начали оттаивать.

Мы со Снежным Цветком принялись растирать руки ее детям. Они тихо плакали, даже старший мальчик. Мы уложили их всех вместе и укрыли одеялом. Снежный Цветок и я устроились под другим, в то время как ее свекровь забрала целое одеяло себе. Последнее одеяло досталось мяснику. Он махнул, разрешая нам отдохнуть. Потом отвел одного из цзиньтяньцев в сторону, прошептал ему что-то и кивнул. Он подошел к нам и опустился на колени рядом со Снежным Цветком.

«Я пойду поищу хворост», — сказал он.

Снежный Цветок схватила его за руку. «Не уходи! Не оставляй нас!»

«Без огня мы не переживем эту ночь, — сказал он. — Разве ты не чувствуешь? Скоро пойдет снег». Он осторожно разжал ее пальцы. «Наши соседи присмотрят за вами, пока меня не будет. Не бойся. И если тебе будет нужно, — тут он понизил голос, — отодвинь этих людей подальше от огня. Освободи место для себя и своей подруги. Ты можешь это сделать».

А я подумала: даже если она и не сможет, то я не позволю себе умереть здесь без моей семьи.

Как ни велика была наша усталость, мы были слишком испуганы, чтобы уснуть или даже закрыть глаза. Мы проголодались, и нам хотелось пить. В нашем маленьком кружке, собравшемся у костра, были женщины — замужние названые сестры, как я потом узнала, — и они решили развлечь нас историей. Они ее пели. Забавно, хотя моя свекровь была очень сведуща в нушу — возможно, потому что знала такое множество иероглифов, — она не придавала большого значения пению или рассказу историй нараспев. Ей было интереснее составить совершенное письмо или сочинить красивое стихотворение, чем развлечь или утешить себя песней. Поэтому мне и другим ее невесткам приходилось отказываться от многих старинных песен, с которыми мы выросли. В любом случае та история, которую эти женщины пели, была мне знакома, хотя я не слышала ее с детства. В ней рассказывалось о народе Яо, об их первом доме и об их самоотверженной борьбе за независимость.

«Мы — народ Яо, — начала Лотос, женщина лет на десять старше меня. — В древности Гао Синь, добрый и благодетельный император[17], подвергся нападению со стороны злого и честолюбивого военачальника. Паньху — паршивый приблудный пес — услышал о трудном положении императора и вызвал военачальника на бой. Он выиграл битву и получил руку дочери императора. Паньху был счастлив, но его нареченная была в ужасе. Она не хотела выходить замуж за пса. Однако она обязана была исполнить свой долг, поэтому они с Паньху убежали в горы, где она родила двенадцать детей — самых первых людей Яо. Когда они подросли, то выстроили город, названый Цяньцзядун, — Пещера Тысячи Семей».