«Тов. Сулимов говорит маме: «Клавдия Ерофеевна, сегодня сюда приедет товарищ Рейснер». Он сказал: «Лариса Михайловна», а я не мог выговорить и подумал, что ее зовут «Бориса». Мама говорит: «Наколи, Леша, дров и, когда будет кто стучаться, то спрашивай». Я все сделал и сижу на заднем дворе, собаку кормлю. Вдруг кто-то стучится, я привязал собаку, иду. Я говорю: «Это Бориса Михайловна». Я открыл, смотрю: загорелое лицо, в белом во всем и корзина, и мама тут подоспела, взяла все. Она устала и уснула. Потом на скрипке играла, я иду со двора, она подкралась на лестницу, слушает...»
Незатейливое мальчишеское письмо, а сколько в нем душевного и человеческого, трогающего и теперь. Л. Сейфуллина, продолжая свой рассказ о том, как много сделала для Алеши случайно встретившаяся с ним на жизненном перекрестке «Бориса», прекрасная большая женщина, неизменно мужественная и в бою, и в труде, и в деле милосердия, заключает: «Эта последняя строчка, самая скорбная из всех, написанных на смерть Ларисы Рейснер», и добавляет из письма Алеши: «Сколько она возилась с моей головой, и в больнице лечила, и дома. Стригущий лишай у меня на голове был. Мне теперь жить очень хорошо. Ночью мне так жалко стало, зачем-то Лариса Михайловна померла».
«Она была столь красива, что всегда казалась слишком богатой и праздничной для тягостных мелких жизненных забот. И немногие знали, что она мало зарабатывает, трудолюбива, слишком боязлива в оценке своих достижений и безбоязненно добра. Не убоявшись ни лишений, ни грязного прошлого мальчика, обреченного на беспризорность, она взяла его к себе. Не рассчитывая, хватит ли у нее заработка на содержание приемыша, не оробев перед трудностями перевоспитания бродяжки и вора, она протянула ему руку. И мальчик... доверчиво принял протянутую руку, и сам доверия Ларисы Рейснер не обманул». (Л. Сейфуллина, рассказ «Алеша».)
Немного таких примеров самопожертвования и душевного мужества, с избытком и щедростью принадлежавших одному человеку, можно привести. И хотя то, что рассказано в очерке «Алеша», лежит за строчками писем Л. Сейфуллиной к Ларисе Михайловне, но посвящено только ей и навеяно, вплетено в венок ее надгробия.
В следующих письмах, адресованных семье Рейснер, бьется все та же живая струя прежней любви Сейфуллиной к Ларисе Михайловне.
«Дорогая семья, Екатерина Александровна, Михаил Андреевич и Игорь Михайлович.
Я всегда напоминаю Вам о себе, как библейский блудный сын. Пишу только тогда, когда истреплюсь с чужими неласковыми людьми... И начинаю стенать: есть дом, который люблю, есть люди дорогие, есть на свете семья чудесного моего друга незабываемой Ларисы. Не сердитесь на меня за это. Иначе я не умею. Так и отцу своему писала, всегда в порыве любви, а потом молчала месяцами...
Самое главное, совершенно не работаю, мало читаю, часто болтаюсь на каких-либо зряшных собраниях, веду праздную пустую жизнь. Когда ложусь спать, часто бывает на душе нехорошо. Начинаю трусливо себя успокаивать: завтра непременно начну работать. Завтра наступает, проходит, и опять «непоправимо белая страница». Оправданием мне может служить только одно, что я бессильна побороть свое бессилье. Надеюсь, что это временно. А может быть, и законное это состояние. С 22-го года я написала ведь уже пять томов...
Так что не сердитесь и не отвергайте меня и такую, какова я. Вспомните меня и черкните хоть открытку... Крепко целую Ваши глаза, все лицо и милые занетужившие руки. Как дело с леченьем, помогло ли хоть немного? Вам, Михаил Андреевич, на днях пошлют предложенье прочитать здесь лекцию. Сегодня мне об этом сообщили. Дом Просвещения и Дом Ученых хотят просить Вас приехать. У меня спрашивали адрес. Я забыла № квартиры, но, думаю, что найдет письмо. А книжки у меня с собой с адресом не было.
Крепко Вас обоих целую, жму руку Игорю Михайловичу. Привет Нине Итиной.
Лидия С е й ф у л л и н а».
В первом номере «Журналиста» за 1926 год была опубликована последняя прижизненная статья Рейснер «Против литературного бандитизма». В ней Лариса Михайловна защищала Л. Сейфуллину от несправедливых нападок вульгарной критики, обвинявшей писательницу в натурализме.
«Сейфуллину защищать не приходится. Ее большой талант только что вступил в эпоху своего цветения, и нам когда-нибудь придется краснеть за то, что на страницах серьезного журнала могли появиться инсинуации, против нее направленные...
Нам казалось, что сила таланта писателей, как Сейфуллиной, в том, что они бесстрашными глазами умели видеть мрак, ужас, жестокость и мерзость старой, дореволюционной деревни, во всем своем старом рубище, перешагнувшей в новую эпоху, и то великое и революционное, что поднялось из мрака и мерзости по зову революции».
Мужественный голос Л. Рейснер предупредил дальнейшие нападки критики на Лидию Николаевну и сыграл положительную роль в новом творческом подъеме писательницы. Вслед за смертью Ларисы Михайловны, на старшего Рейснера обрушился еще один удар — 19 января 1927 года внезапно оборвалась жизнь Екатерины Александровны. Это сообщение Л. Сейфуллина восприняла как утрату своего родного человека.
«Дорогие, родные мои, я не послала телеграммы, тяжело. Душой с Вами, Вы это знаете. 7-го ночью не ложилась, писала о Ней для «Ленинградской правды» и плакала. Писать не хотела, еще трудно. Но редакция поздно спохватилась и просила дать материал. Шлю Вам его и давно написанного «Алешу».
Двадцатого января я пришла к Вам, мне сообщили, что Вы уехали провожать в крематорий то, что осталось от Екатерины Александровны. Не хочется назвать «труп», смешная, жалкая боязнь слов. Я чувствовала себя нехорошо, меня лихорадило, и я проехала прямо в 1-й Басманный к родне. Там отдыхала до отъезда на вокзал. Дозвониться к Вам не удалось, да и что же было звонить? Отъезд мой все откладывался из-за получения виз. Представитель «Красной газеты» в Москве присылает анкеты, на днях заполнила их 16 штук (французские, немецкие, польские и чешские). Успокаивает сообщеньем, что скоро, скоро. А что это значит, скоро, я уж не могу сообразить: еще недели или месяцы ждать. Чувствую себя, как может чувствовать пассажир на пересадке в ожидании запоздавшегося поезда. Работа не ладится. Я не умею в таком состоянии работать. Но все же настроение не было плохим... Нового не написала еще ничего, а за старое меня все что-то поругивают в газетах. Жизнь наша с мужем немножко входит в норму... Дня своего отъезда я все еще не знаю.
Черкните мне, пожалуйста, хоть открытку о себе. Крепко целую уцелевших, и Вас, Михаил Андреевич, и Игоря Михайловича, а также и нового члена дорогой семьи, имени которого не умею не сказать, не написать, товарища Фиалку. Целую также Алешу. Для него шлю отдельный экземпляр «Алеша».
Валерьян Павлович шлет Вам свои приветы.
Ваша Лидия С е й ф у л л и н а».
Азриэль Либерман
ДЕЛО О СПОРНОМ КИАЛИМСКОМ МЕСТЕ
В петровские времена тульские ремесленники-оружейники выдвинули из своих рядов крупных уральских металлозаводчиков. Среди них были Никита Демидов и Максим Мосолов.
Судьбе было угодно сделать их потомков соседями на уральской земле. Демидовы уже построили на Южном Урале Кыштымские и Каслинский заводы и получили разрешение на постройку еще двух заводов: Киалимского и Азять-Уфимского. Однако строить их не спешили, а леса, отведенные под них, рубили на дрова и уголь для Кыштымских и Каслинского заводов.
В 1751 году тульские купцы Мосоловы заключили с Оренбургской губернской канцелярией контракт на постройку Златоустовского железоделательного завода на речках Сатка и Куваш. Но реки были маловодными, и Мосоловы выбрали новое, более подходящее место на реке Ай, 16 верст севернее.
По именному указу 1739 года заводам отводились на дрова и уголь леса, которые заводчики должны были купить у их владельцев башкир. Покупку потом утвердила Оренбургская канцелярия. По определению Берг-коллегии от 1744 года, леса отводились от завода на 30 верст по окружности, сроком на 60 лет.
