Второе — поступить заочно на экономический факультет, то есть к моим двум дипломам поставить серьезную подпорку. И третье — самое главное — найти Анюту с Петькой. Все эти годы я не знал, где они. Мои мечты были хорошо подкреплены материально. В левом кармане пиджака лежали восемь тысяч, завернутые в целлофан и перетянутые изоляционной лентой. Вернусь домой и оденусь с иголочки. Тысячу сразу дам матери, затем поеду к теще и спрошу об Анюте и Петьке. Я подкачу таким франтом, что теща, конечно же, не скроет и скажет правду. Если Анюта вышла замуж, остальные деньги, тысяч пять или шесть, вышлю от имени ее родных, чтобы не вышло скандала. Она все поймет и, может, простит в душе. А для Петьки пусть я останусь погибшим в дорожной катастрофе, как, вероятно, она ответила сыну на вставший перед ним когда-то вопрос. И пусть Петька говорит своим друзьям в классе, что если бы не несчастный случай, то его отец-авиатор теперь был бы большим человеком. Так я убеждал себя, но где-то в закоулке души, под темной лесенкой притаилась и приглушенно дышала надежда, что я их найду вдвоем, и все устроится самым благоприятным образом...

Было начало мая. Снег отмяк. Чуялось дыхание северной весны. В небольшом аэропорту я ждал самолет, который доставил бы меня в Иркутск, а потом на поезде — одно удовольствие. Я сидел, подогреваемый светлыми надеждами. В дверь портового ресторана «Северное сияние» входили и выходили пассажиры. Между ними промелькнуло несколько лиц, знакомых по стройке.

Сколько денег спустят, пока доберутся, — думал я, жалел людей и их деньги, доставшиеся так нелегко. Впрочем, им теперь хорошо, и каждый волен поступать, как хочет. Что касается меня, то я лучше умру от жажды, чем решусь выпить глоток пива. Нет-нет, мне даже думать нельзя об этом. Время ожидания истекло, вот-вот должны были объявить посадку.

На скамейку ко мне подсел парень и попросил закурить. Я достал пачку «Шипки» и спички. С другой стороны подошел, видимо, его друг и улыбнулся: «Позвольте и мне сигаретку». — «Угощайтесь...» И тут первый схватил мою правую руку в запястье, второй сделал то же самое с левой, и я оказался как бы распятый на скамье. Сзади сбоку мелькнула рука третьего и, прежде чем я успел сообразить, что к чему, перед глазами промелькнул целлофановый сверток. Я рванулся в бешенстве, но стряхнуть грабителей не мог. Тогда рывком назад опрокинул скамью. Они кинулись в разные стороны. Меня занимал третий, он как раз уходил за угол аэровокзала. Я бросился преследовать. За вокзалом удалось увидеть, как грабитель уходил к стоящим в некотором отдалении домам. Расстояние между нами сокращалось, я его настигал. От первого дома он наискосок срезал ко второму и скрылся в крайнем подъезде. Я прыгал по лестничным маршам через четыре ступени, добежал до последнего этажа, но никого не обнаружил. Люк на чердак оказался на замке, следовательно, туда проникнуть было нельзя. Тогда я принялся стучать в двери. Но все, кто ни открывал, удивленно пожимали плечами и не понимали, чего я хотел. Потом я кинулся к дежурному по вокзалу. Он сделал какие-то распоряжения, попросил написать заявление и подождать. Через два часа сообщил, что никого подозрительного в том доме, на который я указал, не обнаружено.

Я ощутил вдруг слабость и почувствовал смертельную усталость. Вывернул карманы, денег оказалось девятнадцать рублей и семьдесят три копейки. Зашел в буфет, попросил налить сто пятьдесят водки. Я не почувствовал ее вкуса, помню только стук зубов о стакан.

Наутро, проснувшись в отделении милиции, узнал, что надебоширил в вокзале. Рассказал о себе все, как есть, не смягчая и не усиливая, и попросил позвонить по номеру, который дал мне на всякий случай доктор.

...И опять все покатилось по наезженной колее. От Севера остались лишь воспоминания, обмороженные уши да пальцы.

До этого я считал: ниже той отметки, где находился, пасть нельзя, однако следующие три года убедили — можно. Пока я ездил, не стало мамы, моей единственной заступницы. Отец сказал прямо: «Это ты укоротил ей жизнь». Ни увещевания, ни лечебницы — ничто уже не останавливало меня. Порой казалось — умираю, но умираю не как все, а медленно, в затяжной агонии. И тогда пришла мысль ускорить ее. Я бросился в воду с мостков купальни, предварительно положив в карманы по булыжнику. Меня вытащили и откачали. Через неделю кинулся на рельсы, и меня успели выдернуть из-под колес. Даже этого не могу, — стал сам себе противен и совершенно поник от полного безволия. Бродил по городу как грязная тень. Дети меня пугались, а взрослые считали сумасшедшим.

Но я не был им. Иногда по ночам наступали минуты прозрения, пронзительной ясности, и тогда спрашивал себя: «Зачем явился на белый свет? Для какой надобности?» Вокруг меня люди что-то строят, открывают, добывают, пашут, воспитывают, борются, в том числе и за меня. Значит, все это им надо. И я им нужен, но нужен не такой, как теперь, а другой, способный к чему-то. И люди негодуют, что я им мешаю. Не просто существую бесполезно — уж черт бы меня дери, — а мешаю. Стало быть, я вреден, враг здоровому, светлому и хорошему. Но они не хотят видеть во мне врага, тащат за собой, а я упираюсь, мешаю им идти. Они упрямо гнут свое, стараясь ради добра, и только я один хочу себе зла. Значит, я враг сам себе.

Придя к этой мысли, я отнюдь не бросил пить, но стал глядеть на себя глазами постороннего и не оправдывал.

Обычная отговорка пьющего: пью на свои — чистейшая ложь, ибо сам он со всем «своим» завязан в узел сложных отношений и подобен звену в цепи. Если ржавчина разъедает звено — разрывается цепь. Я тоже, как звено, выпал из цепи человеческих отношений, чувствовал постоянно апатию, вялость, болезненное состояние, если только не удавалось выпить. Даже после небольшой дозы наступало состояние тупой отрешенности. Потеряв все, я более теперь ни о чем не жалел.

И тут со мной произошло нечто такое, что я не уверен до сих пор — случилось ли оно в самом деле или было галлюцинацией. Я шел, сильно покачиваясь, хватив тройного одеколона, и вдруг в толпе встретился глазами с Анютой. Рядом с ней шел Петька. Она подалась вперед, заслоняя его собой от меня, но этого ей не удалось в полной мере — Петька был выше ее ростом. Я понял этот ее порыв и сделал вид, что не узнал. Несколько спустя, оглянулся, но уже не различал их в толпе. Вероятно, до Анюты донеслись слухи о моей северной одиссее, но знала она ее без печального конца и, возможно, решила посмотреть, что я теперь из себя представляю.

Снова меня подобрали люди, и снова, в который раз, я попал к «товарищу детства». И снова он стал вытаскивать меня из ямы. Я не сопротивлялся и не помогал — во мне почти все сознательное отключилось, и в этом смысле я не был полностью живым человеком. Медицинский факир сделал все, что мог, и передал меня с рук на руки в лечебно-трудовой профилакторий.

Я не пью пять лет. Современная медицина, дружеское участие людей и работа сделали свое. Вначале я сколачивал ящики, потом рубил на прессе шайбы из стальной полосы, потом приняли на завод, и работаю теперь на расточном станке. Недавно получил благодарность, а для человека в моем положении это немало. Постепенно ощущение пустоты рассеивалось. Угнетало свободное время. Его было так много, что не знал, куда девать. Два выходных дня казались бесконечными. Мало-помалу научился ходить в кино и не пропускаю новых фильмов, смотрю премьеры в театре, сижу в библиотеке.

Самый частый вопрос, который задают те, кто меня знал раньше: «А не хочется пить?» Говорю откровенно: «Иногда хочется, и очень сильно».

Тогда из дома я иду на перекресток, где с одной стороны сдают пустую посуду, а с другой — торгуют спиртным. Там всегда маячат двое-трое «бывших».

Стою минут десять и возвращаюсь домой.

Уже оставлено ситро

И пироги доели.

Взмах дирижера — «Болеро» —

Не чье-нибудь, Равеля.

Рукоплескал концертный зал,