Ссоры всегда начинались в субботу под вечер. Вся неделя проходила мирно, недовольство только накапливалось, разбухало и созревало, а накануне воскресного дня Мария Петровна с утра гремела посудой, появлялась в ее голосе резкость, и Максим Ионыч уходил в огород, тоже хмурый и раздраженный.

Их одинокий домик стоял в переулке, на усторонье, втиснутый между огородами, и потому громы и молнии во время ссоры не достигали соседей.

Потом, оба доведенные до крайности, они не ложились спать на общую постель. Мария Петровна залезала на печь, Максим Ионыч устраивался у порога на сундуке. До рассвета не смыкали глаз, но уже не от злости, а из сожаления, что не могут сговориться. Под утро Максим Ионыч, как и следовало достойному мужчине, — покорялся.

— Ну, ладно, Марья, ладно уж! Сделай милость, прости! Эка, черт меня дергает за язык! Лучше смолчать бы...

Провели они жизнь скучную, изо дня в день одинаковую. Не было у них иных дорог, кроме единственной: между жильем и производством.

Из-за бездетности еще в молодости хотели они развестись, но очень уж любили друг друга.

В первые годы совместной жизни у обоих пылало желание подкопить денег, обзавестись мебелью и приличной одеждой, но постепенно привыкли обходиться старьем, не вылазили из рабочих спецовок, а сберкнижка стала, как икона в святом углу. Зачем экономили? Для чего? Не ответили бы! Просто так. Девать было некуда. Оба приросли к месту, оба смирились с узостью и никчемностью, что заполонила их тут. И даже свой домишко, отстоявший в переулке уже лет шестьдесят, скособоченный, с ветхой крышей, тоже давно примелькался.

— Обойдемся, — решил Максим Ионыч.

Каждый новый вклад доставлял ему прежде душевное удовлетворение, создавал очень даже приятное чувство прочности и богатства, а вот теперь, с годами, из-за него весь раздор. Оба вышли на пенсию. Отпали заботы о заработке, о производстве, уже и не надо на собрания ходить и вообще посреди людей время свое занимать. Всего-то дел осталось: во дворе под яблоней посидеть, в огороде на грядках траву прополоть и, как говорится, «пень колотить да день проводить». Скука. Томление. Не дай бог никому! Как из чертовой пропасти, начали являться разные обиды, досады и озлобления. Уже и покрикивать начал Максим Ионыч на Марию Петровну, чего прежде никогда не случалось. Уже и она со слезами кидалась на лавку, а не то хватала в руки ухват и поднимала на мужа.

— Сам по-людски не жил и меня туда же увел. Вот теперь доставай сберкнижку, любуйся, молись и, хоть лоб разбей, не порадуешься! Все уже позади, а оглянешься — и вспомнить-то нечего. Я ни одного нарядного платья не износила, никуда дальше города ногой не ступала.

— Врешь ведь! Грешишь на меня! — возражал Максим Ионыч. — Шибко у тебя зад чугунный! Я сколь раз предлагал: давай в Москву съездим или к Черному морю. Уперлась — расход большой! А обнову купить кто запрещал? Опять же сама.

— На словах ты не запрещал, зато своим видом показывал...

— Сберкнижка всегда у тебя. Чего еще надо?

— Я не хозяйка.

— Так и я не единоличный хозяин! Не сломался бы язык подсказать, по-семейному обсудить, где и как от трудов отдохнуть. В Москву, так в Москву, к морю, так к морю. А еще бы я в Сибирь понаведался, по реке Енисею на пароходе до студеного моря спустился...

— И ты не облысеешь, хоть один раз куда-то позвать!

Под конец неуважительно, с подхлестом брошенный упрек вызывал у Максима Ионыча настоящий гнев:

— Я этикетам не обучался, а ты, Марья, не дамочка, не мадамочка, в благородных не числилась!

В более мирный час оба недоумевали:

— Все ж таки надо бы поиметь от наших денег хоть какой-нибудь толк, — заговаривала Мария Петровна. — Может, собраться и в заграницу съездить? Какая она такая, та заграница? Мы ведь живых-то буржуев сроду не видывали.

— Толстобрюхих и у нас хватает. А потому ехать туда желающих много, чтобы по приезде домой себе значения прибавить. Экая важность, если я подыму нос кверху и почну изображать из себя! Не то в заграничных штанах щеголять. Проще уж пропить, прогулять надо все, сколь накопили, как поступила вдова свата Митрофана Евсеича. Она, эта тихая, неприметная Акулина Фоминична, за одно лето потратила на угощения знакомых и малознакомых пять тысяч рублей. Каждый день, в будни и в праздники, накрывала в своем доме столы, ставила коньяки, шампанские и красные вина разных сортов, зазывала гостей; лишь горьких пьяниц на порог не пускала. «А куда деньги девать, если они мне спать не дают? — поясняла она тем, кому это казалось чудно. — Я сыта, обута, одета, на мой век пензии хватит. Зато звон сколь уж публики у меня побывало, с каждым хоть словом, но перемолвилась!»

Мария Петровна не согласилась, даже осудила необычный поступок Акулины Фоминичны, но и сама ничего не придумала. Не сговорилась она с мужем и о приобретении хорошей квартиры в кооперативном доме со всеми удобствами. Условия жизни в двух комнатах с отдельной кухней, с балконом, с ванной, с канализацией, когда уже не понадобится топить печь, носить ведрами воду, заготовлять топливо к зиме, были весьма соблазнительными, но испугало безделье, самое страшное после сорока лет трудов.

Однажды в понедельник утром, как обычно помирившись с женой, Максим Ионыч хлопнул себя по затылку ладонью и весело рассмеялся:

— Во! Кажись, поймал птицу за хвост!

— С какой это радости развеселился? — тоже умиротворенная после ссоры, удивилась Мария Петровна. — Какую птицу?

— Автомашину купим! «Волгу»! Голубого цвета.

— Ох, господи помилуй! Ошалел мужик! — отшатнулась Мария Петровна. — Не дури!

— А разве мы с тобой хуже людей? — авторитетно заявил Максим Ионыч. — Теперь такая мода пошла — свою машину иметь. Иной недоест, недопьет, может, при случае и совестью попустится, лишь бы охотку потешить. Эвон, нашито соседи, Ефимовы, с той поры, как автомашину приобрели, дома не сидят. По всему белому свету мотаются. В воскресный день в лес на отдых. Ягоды собирают. Грузди ломают. Как отпуск, айда в дальние края. И до деревенской родни им теперь всего час езды. Вечор повстречался я с ним, с Ефимовым-то. Он передо мной такой важный. Полагает, наверно, про нас, что мы неимущие, век прожили — ничего не нажили...

— Пусть думает!

— Обидно! Кабы мы в самом деле были беднее.

— Так и сказал бы ему.

— Словом никак не докажешь. А вот купим «Волгу», тогда и утрем его по губам. Пусть сам Ефимов разинет рот и глаза протрет, как выложим за машину столько-то тысяч...

Марии Петровне превосходство Ефимовых тоже показалось обидным, и она не стала отговаривать мужа.

Вскоре он записался в очередь на «Волгу», а покуда очередь двигалась, построил в огороде обширный кирпичный гараж, с железными воротами, с бетонной мостовой через весь двор до ворот. Не посчитался с затратами, делал по найму и по дорогой цене. Его не огорчало и то, что, по сравнению с гаражом, ветхий домишко совсем одряхлел и осунулся, словно сам себя застыдился.

— Мы с Марией хоть в сарайке чаю напьемся и заночуем, а машина требует ухода и уважения, — обходился Максим Ионыч шутливым ответом. — Она ведь, как барыня-полюбовница: сначала ей то подай, это поднеси, другое подари, а уж целоваться потом...

Наконец очередь подошла. Получил Максим Ионыч согласно своему желанию «Волгу» ярко-голубого цвета и ничуточки не пожалел, что отвалил за нее уйму денег. И Мария Петровна признала: дескать, вещь приобретена важная и обиходить ее труд не в труд.

Из магазина пригнал машину во двор знакомый шофер, предварительно прокатив хозяев по главным улицам города. Очень им эта поездка понравилась: не выходя из машины, ездили бы хоть до скончания века, и спали бы в ней, и обедали бы, да вот беда — без шофера автомобиль одинаково, как простая игрушка. Максима Ионыча из-за слабого зрения на курсы водителей не допустили. Близких родственников нет, нанимать кого-нибудь за отдельную плату для каждой поездки оказалось очень накладно. Шикарная «Волга» как въехала в гараж, так и встала там на прикол. Однако ни у Максима Ионыча, ни у Марии Петровны даже мысли не возникало, будто навязали они себе на шею такое ярмо, схлопотали обузу не по силам-возможностям. Ефимовы приходили любоваться гаражом и машиной, тщеславие Максима Ионыча было полностью удовлетворено. Деньги, обратившись в «Волгу», перестали вносить раздор. Кончились субботние ссоры. Вместо них появилось нечто торжественное, как церковный обряд, по окончании которого наступало тихое, блаженное просветление.