Егор глянул напряженно в темное окно и будто нехотя начал оглаживать кусок глины смоченными в воде руками, вращая ногою гончарный круг.

Изделия Егора отличались веселой затейливостью, песенностью. А петушков глиняных он лепил таких, что ребятишки Ташино прохода не давали: «Подари да подари, дедушка, петушка!» И он раздавал нехитрую ребячью отраду мокроносым своим поклонникам, а те, получив подарок, взахлеб дули воздух в петушиную гуздку. И оглашалась улица веселым пеньем. Довольнехонькие крестники убирали из-под носа вылезшие от старания пузыри, прятали в глубокие карманы мамкиных и тятькиных одежин подарки и бежали по домам радостные. Его руки создавали то, что радовало, какой-то веселый смысл был вложен в то или иное его изделие, в роспись, в закалку.

Когда вскрывают сушильную печь, мастер каждой посудинки ноготком коснется. И звенит тогда по Пьяному Логу музыка, не похожая ни на одну в мире. Услышав ее, поражаешься, как это они, ташинские мастера, сумели все это, как одолели сердцем. А ведь им нелегко, у каждого не по одному горю на плечах повисло. Егор потерял сына, единственного, еще в первый год войны, Матвей Грязнов сразу двух сынов в сорок втором. Вот оно, дело-то.

Только Тоне да Пете Лобачеву терять было некого. Тоня жила одна, бобылкой. По молодости невестилась, ухажеров заводила, гадала бесчисленно, да так и не вышла замуж. Сиро и одиноко жила в маленькой, глиной мазанной по пазам, избушке.

У Пети мать умерла, когда ему и года не было. Отец, пьяница, заморил мальчонку. Так рахитиком и рос. В тридцать восьмом, кажись, году, отец за похабную частушку в адрес председателя сельсовета угодил на Соловки и там сгинул, оставив сыну рубленую высокую избу да хвастливый балалаечный характер. Петю так и звали: «балалайка».

За долгий рабочий день, от темна до темна, дивно посуды разной делали: кринки, пиалы, жаровни, корчажки, кувшины. Все это ставили на выстой в сенях, на сквозняк, чтобы в тени недельку-другую постояли, а потом только уж в печь, на обжиг.

Много делалось, но мало говорилось.

— Слышь, дядя Матвей, — это Петя Лобачев, — хошь, сказку скажу?

Матвей не слышит, вытягивает стенки кувшина, ладит повыше, повеселее его сообразить, как у Егорши, но это ему не удается. Как-то грузно все получалось, но и устойчиво. Если, бывало, вывалится из рук оплошавшей бабы кринка с молоком, ни в жизнь не разобьется, хоть бы на камни упала. Помянет тогда Матвея бабенка добрым словом. Но легкость, веселость ему не давались.

Матвей не слышит Петю. Руки его, в крепких рыжих волосах, наводят фасон на кувшине, полируют водицей.

— Присказку, говорю, скажу, — ощеривается Петя гнилозубым ртом в ухо Матвею.

Тот, будто не расслышав, косит глубокие глаза на Петю недобро. Петя обижается:

— К нему, понимаешь, с добром, а он, понимаешь, с дерьмом!

Высморкавшись в холстяной фартук, Петя останавливает круг, снимает изделие тонкой ниткой под самое основание, ставит готовую пиалу на общий топчан.

В мастерской тепло. Мастера за день упревали. У Тони по щекам даже румянец возьмется. Она в серой кофте с пуговичками-кнопками, по вороту кружевная каемочка, на плоской груди ее топырится фартук, волосы туго затянуты в узел, глаза разные: один светло-карий, другой — зеленый. Пальцы рук с какой-то величественностью тянут, распрямляют послушную глину, которая приобретает конкретные очертания. Тоня ласково, как ребенка, обихаживает свое творение, зоркими разномастными глазами оценивает. И загораются в глазах ее яркие весенние звезды, что тихо, без звона, тонут в проталинах речек, в оттаявших ташинских лужах. Мастер она хороший, и в минуты удачи вся светится и радуется...

В темных лохматках паутины, что повыше окошек свил невидимый мизгирь, вдруг однотонно забунила муха. Все смотрят туда удивленно:

— Ха! — выкрикнул Петя Лобачев.

— Мотри-ка, — хохотнул Егор Минеев.

— Живехонькая! — удивилась Тоня.

А круги гончарные вращаются, мелкие капельки красноватой воды моросью ложатся на столы, стены.

Мама Варя утирается, сидя на лавке.

— К теплу, видать, запела, к весне, — это она о мухе.

И сразу поднялось настроение. С весной связывали надежду, ждали конца войне, ждали перемен. С этого дня солнце плашмя, всем телом своим, ложилось на угорье. Таяли пропахшие лесом и травой улежалые снега, появлялись в негустой легкой дымке желтоватые проплешины. Готовилась к великому буйству природа.

По весне галчатами прилетали от бабки в мастерскую ребятишки. Мама Варя рада-радешенька. Все вместе, все не врозь. Старшенький — помощник. Иной раз заменяет главную топтальщицу: проворно мнет глину, за ним и младшенькие тянутся. «Брысь!» — гонит он их, а они тошней того давят скользкую глину ножонками. Ничего, получается. За ними козленок вприпрыжку.

Мастерам по душе ребячье присутствие. Кому картошку печеную заместо гостинца, кому корочку хлеба — от души, не в обиду. Война. Голод. Ребятишкам отрадно, ластятся к мастерам.

Какой уж оборот делает гончарный круг, может, миллионный, а может, и того больше. Сельповский магазин завален глиняной посудой. Расписную кое-как разбирают, а простую ни-ни. Какой уж месяц не получают мастера зарплаты. Привыкли, не сетуют.

Весной оживали. Тянулись ранним утром по хрупкому, шумному насту к прошлогодним стогам и уметам, шевелили солому, выбирали необмолоченные колосья. Потом их сушили, толкли в ступе. Спасались. А то — беда.

...Приткнувшись пятью окнами к Больничной горе, живет гончарная мастерская. Ласковый песенный звон готовой, уже обожженной, посуды от легкого прикосновения мастеров плывет по Пьяному Логу, врывается в дома через открытые створки окон...

Ленка узнала, что не похожа на других людей, как раз перед самой школой, в тот августовский большой день, когда мама купила ей первую школьную форму.

Нет, она и раньше замечала, что не все носят очки с заляпанным пластырем правым глазом, как она, но особой разницы между собой и другими не видела: ей-богу, точно так же прыгала с качелей на ходу, если не лучше, ловко, если не виртуозно, играла в «прятки» и дралась, отстаивая идейную правоту, как лев... Воспитатель же на прощальном детсадовском звонке мягким прощающим голосом сказала ее маме: «...намучается с ней школа, вот увидите!»

О, школа! Это казалось недостижимым — с таким же правом, как соседская красавица Лидия, второклассница и задавака, надеть черное платье с кружевным белоснежным воротником и белым же, в душистых воланах, фартуком... «Банта не получится!» — сокрушалась в тот август Ленка, пытаясь собрать копну жестких коротких волос в «хвосты». Но мама пообещала, что придумает хитроумные банты на резинках и два-то пучка из копны наберет!

В тот большой день Ленка поднялась с первыми петухами (так почему-то всегда говорила бабушка про папу).

Мама этого поначалу не одобрила. Она открыла один глаз и, пробубнив что-то насчет «не в очередь за книгами стоять будем...», повернулась на другой бок. Полежав минут пять, вдруг вскочила и внимательно, совсем не сонно, посмотрела Ленке в глаза. «Ладно, — сказала, — понимаю... Извини. Давай приготовим красивый завтрак!»

Бабушка чуть не слегла от умиления: впервые за три года, как она поселилась в доме сына, не она подавала завтрак, а ей.

— Значит, уже чувствуешь зов школы? — туманно спросил у Ленки отец.

— Форму идем покупать... — пожала та плечами на его бестактность. Форму! — хотелось крикнуть ей на всю ивановскую (так тоже говорила бабушка, но уже о поведении внучки). Ленка себя сдержала. С детскими шалостями покончено. Первоклассница — это тебе не приготовишка!

Мама, что случалось с ней очень редко, согласилась на Ленкино предложение идти до магазина пешком. Семь троллейбусных остановок за здорово живешь! Но на этот раз Ленка так готовно подпрыгивала ка каждом шагу и в какой-то момент так трогательно вцепилась в материнскую руку, что Ленина мама дала себе слово каждый день подниматься пораньше, чтобы делать зарядку, самой готовить завтрак и до работы ходить пешком.