Котляр нам сказал, что это бабочка-мятлица. В тот день мятлица завела нас далеко, на Сорокину Яму, где купались только взрослые. Вода в том месте была темная-темная и все кругами бродила. Если подползти с обрыва посмотреть, в воде можно увидеть толстеньких, словно бревна, щук или сомов. Мы сидели на траве и говорили о войне.

— Мотоциклетки! — вдруг заорал Котляр. Крик сорвал нас с места, и мы понеслись по дороге.

— Это немцы, — и Котляр бросил в мотоцикл камень. Мы тоже стали искать камни, но сзади под обрывом грохнуло. Мы полетели на землю. А когда поднялись, то стали пленными. Немцы хохотали. У одного была в руках граната.

Колька Котляр побежал, за ним летела мятлица. Немец с гранатой догнал Кольку и пнул его. Мятлица метнулась к нам, но нас похватали и бросили в коляски мотоциклов. А там сидели огромные овчарки.

В поселок мы въехали с шумом и треском. Наши мамки чуть не умерли со страху.

Больше на Сож не бегали — фрицы заняли поселок. Нас выгнали из хат, но никто далеко не пошел. На огородах вырыли ямы, закрыли сверху жердями и лапками от елок, насыпали земли. В таких землянках начали жить.

Мы уже не играли в «немцев» и «наших». Наши были — мы, немцами — немцы, которые перебили палками всех кур в поселке и перестреляли свиней. Мы тоже стреляли в фашистов, но невзаправду, из палки, и никого не убили. Но одного прищучили в уборной у комендатуры и подперли дрыном дверь. Эх, стучался! Другому, когда он сидел на турнике, набили в ботинки камней.

Презирали полицаев. Каждый день мечтали залезть в сад к старосте Шванде. И залезли. И обобрали бы все сливы. Но Колька Котляр вдруг увидел в саду мятлицу. Она играла с Сашкой, сынком старосты. Сашка жрал шоколад, хохотал и прыгал на одной ноге. Колька Котляр перемахнул через колючую проволоку, подскочил к Сашке и хватил его кулаком. Другой рукой поймал мятлицу, раздавил ее и бросил прямо в лицо Сашке. Тот завопил на весь сад. Два полицая поймали Кольку, уволокли в дом.

Больше он к нам не пришел.

Как-то ночью мамка растормошила нас: «Скорее одевайтесь, сыночки, уходим!» Мы выползли из землянки. Наверху собралось много людей, все подались в сторону леса.

Под утро в каждую землянку немцы бросали гранаты. А мы ушли из поселка километров за тридцать. Никто не знал, куда и зачем. А тут вдруг завыли снаряды и бомбы — задрожала земля, завопили бабы.

Мамка собрала нас троих в кучу, накрыла собой: «Господи, если попадет снаряд, так уж всех сразу!»

Вовка Перышко спрятаться не успел, он вдруг увидел мятлицу и побежал за ней. Но тут снова грохнуло, все скрылось в черном дыму...

Установилась тишина, и люди стали выбираться из-под болотных кочек. Вовка ревел во весь голос. В его руках мы увидели осколок. Мятлица лежала на нем, прилипнув желтенькими крылышками, и половины туловища у ней не было. Мы выкопали ямку, положили туда осколок и нашу мятлицу.

Кусты вдруг зашуршали, мы перепугались и чуть не дали деру. Нас взяли в кольцо люди с автоматами, на головах пилотки, а на пилотках красные звездочки.

— Наши, наши! — завопили мы как оглашенные. Радости не было конца — три года неволи кончились!

Красноармейцы отдали нашей «армии» сухари, сахар, мыло, соль, вывели всех на большак — и пошли вперед, туда, где стоял наш поселок, где были немцы. Закрою глаза и вижу этих бойцов. Узнал бы сейчас каждого. Но ни имени своего, ни фамилии тогда никто не назвал.

Вскоре мы вернулись в поселок. Хат не было, их спалили фашисты. Теперь мы с утра и до вечера играли на большаке. На Сож нас не пускали: все подходы к реке были заминированы. По большаку на запад шли бойцы, танки, катились пушки.

Когда проходила кухня, то обязательно останавливалась, нас кормили вкусной кашей и горячим гороховым супом.

Однажды в одной из колонн мы увидели маленького солдатика — Колька Котляр!

Колька выскочил из колонны. Был он с автоматом, на гимнастерке медаль.

— Коль, тебе домой надо, айда, — стали тянуть мы его.

— Нет, мне надо туда, — показал он в ту сторону, куда уходил его стрелковый полк. — Я вернусь, вот увидите!

Перед глазами, как наяву, стоит тот день, тринадцатилетний Колька Котляр и пылающее зарево на западе, куда он ушел.

Блестит твердеющая гладь,

На солнце утреннем дымится,

А электрод мой, будто спица,

Которым можно сталь вязать.

Порой, нещадно день браня,

Пинаем зло свои детали,

Слетают корочки окалин,

Огня дыхание храня.

И вечер громом восстает,

И день за днем в глазах искрится,

А время дышит прямо в лица

И передышки не дает.

Он мне понятен, я ему неведом.

Так впредь и будет, как он ни ловчит.

Я не могу здороваться с соседом —

глаза не смотрят, а язык молчит.

И он, и я — мы оба из народа.

Он или я на вираже отстал?

Его портрет у проходной завода

аж засиял, когда мой взгляд поймал.

Его портрет поди-ка сбрось со счета.

Ему почет — он к этому привык.

А я привык к отсутствию почета —

не я, а он из нас передовик.

И эта мысль засела, как заноза.

Мне от нее никак не убежать.

Поддаться, что ли, общему гипнозу

и тоже вдруг его зауважать?

Но я смотрю на эти вещи шире,

забыть не в силах, как ни поверни,

что он семью гоняет по квартире

по выходным и в праздничные дни.

Его жена потом привычно плачет,

и рвется в двери жалкий детский крик...

У нас добро под маскою не прячут.

Я «раскусил» тебя, «передовик»!

Забудешься и побредешь рассеянно,

как будто бы в завесе дымовой,

по той тропе, которая засеяна

давным-давно травою-муравой.

И вот она почти по пояс выросла,

и тщетно бьется, тщетно бьется в ней,

шарахаясь меж правдою и вымыслом,

прохладный ветер памяти моей.

Нет ничего щемящего, знакомого.

Споткнусь и догадаюсь: не к добру.

Услышу песню — не пойму, о ком она,

поскольку слов никак не разберу.

Но ничего, я не поддамся панике.

Пускай уходят годы, как вода,

но никогда я в жизни не был маленьким

и здесь я не был тоже никогда.

Зачем прохладным ветром снова дунуло?

Здесь даже пыль тяжелая, как ртуть.

...Быть может, детство мы себе придумываем?

Придумываем, чтоб передохнуть?..

Листву продавливаю весом...

Она, пожухлая, сыра,

как будто пролили над лесом

заварку чайную вчера.

Лес пахнет добрым и давнишним,

какой-то горестно-живой.

И если где-нибудь я лишний,

то этой осени я свой.

Рву паутиновые сети

и слышу выросших птенцов...

И никаких на мне отметин!

И никаких на мне рубцов!

И душу робкий нежит ветер,

и о серьезном думать лень...

Смешна моя в закатном свете

сверхреспектабельная тень.

Сейчас начнется концерт по телевидению. Зная, что бабушка очень любит смотреть телевизор, позвал ее. Только она уселась, дикторша, приятно улыбаясь, произнесла: «Добрый вечер!»

— Вежливая девушка, первая поздоровалась, — прокомментировала бабуля.

Никогда не поймешь этих пожилых людей, когда они говорят серьезно, когда шутят. Прошлым летом я жил у бабушки. Дядя Саша привез телевизор из районного культмага, первый в деревне. Целый день устанавливали антенну, а вечером тетя Даша пригласила нас на «премьеру».

Как раз в этот день передавали концерт Северного русского хора. Дикторша, как всегда, поздоровалась и объявила программу. Бабуля тоже поздоровалась с ней, но мы подумали, что она шутит. Когда концерт кончился, бабушка, обращаясь ко всем, спросила: