Говорят, любовь сильнее жизни, ибо ради любви часто человек жертвует жизнью. Алкогольная страсть убивает все, даже любовь. Трагедия моей любви, выражаясь высоким слогом, не была слишком долгой. Закончилась она в какие-нибудь два года после приезда в город. Я поступил в экспериментальное бюро конструктором, посидел на деталировке, потом на узлы перешел, даже выдал один несложный проектец. С этого времени могла бы начаться серьезная творческая жизнь, но кончилась не начинаясь.
Наше бюро соревновалось с соседним, ребята не на шутку рвались вперед, дрались за первое место, а я не испытывал желания оказаться впереди, их порывы мне не были близкими, — все свободное время проводил в иной компании. Приходил на работу иногда с тяжелейшего похмелья, день казался мучительно долгим, и все мысли сводились к одному: скорей бы за проходную да опохмелиться. Некоторое время мне все сходило с рук, однако затем стал получать вначале мягкие замечания, потом выговоры и предупреждения один строже другого. Прикрепили ко мне шефа для индивидуального воздействия. Это был безотказный работяга, способный конструктор одних со мной лет, но несравненно ниже по развитию, что я и не замедлил подчеркнуть. Задал ему вопрос по ходу дела из гидродинамики, он не мог точно ответить. Тогда я прочел часовую лекцию. Дело было в перерыв, и половина бюро оказалась слушателями. Мой шеф был посрамлен, а в мой адрес кто-то отвесил: «Какая голова дураку досталась». После этого надо было или бросить пить, или уйти. Ушел в отдел снабжения, поработал в технической информации, учителем военного дела в ПТУ — где месяц, где два, а где только до первой получки.
Анюта вначале взывала к совести, пыталась оторвать от «друзей»; поняв тщету усилий, бросила и замкнулась в себе, но только до тех пор, пока я мог обходиться своими деньгами. Когда же запустил руку в ее карман, начались скандалы. Чтобы избежать их, я уходил утром, возвращался поздно и сразу ложился, если недобирал той порции, после которой тянуло на подвиги или к философским обобщениям. Тогда усаживал на колени Петьку и заводил с ним разговор: «Скажи, Петруша, хороший у тебя папа? Хороший. А мать говорит — плохой. А почему? Хочет тебе другого отца завести. Тебе надо другого? Тебе не надо, а она молчит, значит, ей надо, потому что молчание, Петька, знак согласия». Подобные рассуждения обычно кончались тем, что Анюта брала сына и уходила с ним из дому.
Мне стало казаться, что у Анюты и в самом деле есть на стороне мужчина, встречи с которым она тщательно скрывает от меня, прибегая к различным уловкам и сатанинской хитрости.
Вначале я гнал эту вздорную и недостойную мысль, но она все чаще преследовала, стала неотступной и навязчивой.
Анюта работала в отделе технолога. В то время завод переходил на новую модель машины и отделы спешили выдать техническую документацию. Ей приходилось задерживаться, а иногда прихватывать выходной. Мне объяснения о задержках казались пустой отговоркой, чтобы скрыть истинную причину отлучки.
В это время можно было еще поправить дело, сохранить семью, но тут я сделал то, после чего нормальные отношения между нами стали невозможными. Я продал ее кофту из какой-то редкой шерсти — мой подарок ей в годовщину свадьбы. «Теперь не будет ходить в ней на свидания, — думал я, ослепленный ревностью, — смеются там надо мной».
После этого случая Анюта унесла к подруге те немногие вещи, которые можно было унести и которые что-то стоили. С этого момента началось мое безудержное падение, хотя и пытался еще ухватиться и задержать его, но слишком большое было набрано ускорение.
Помню, меня выгнали из пожарки — последнего прибежища — за прогул после получки. Началась беспорядочная жизнь. Я редко показывался дома, выбирая для этого время, когда жена находилась на работе.
А теперь представь мое новое окружение. Тут были все бывшие. Бывший экономист, бывший учитель, бывший поэт и все в том же роде. И еще представь полуподвал, где в самом живописном беспорядке и в самом непринужденном положении все эти бывшие просыпаются среди обшарпанной мебели, пустых бутылок и объедков, окурков на заплеванном полу и воздуха, от которого свежему человеку тут же обнесет голову. Стон, рык, стенания.
Эти рожи мне невыносимо противны, но без них уже не могу, от них зависим — пью с ними и должен по тем понятиям чести вносить свою долю в это общество. Тут я был мало удачлив. Прошел все заводы, фабрики, мастерские, артели, меня там знают и нигде не берут, считая (и совершенно обоснованно), что я удержусь только до первой получки. Остается случайный заработок: погрузить, снять с машины мебель, занести в квартиру, зайти в магазин с черного хода, пользуясь правом грузчика, достать желаемое покупателю без очереди и — получить три или пять рублей. Но все это очень неопределенно, будет или нет, а если будет, то когда? Внутри же горит, требует плеснуть в пекло немедленно, чтобы встать, чтобы появилась хоть какая-то мысль.
День, как назло, сер, сверху сыплется мразь, под ногами хлипко. Удручающая тоска, одно желание: «плеснуть на каменку» — и одна мысль: где достать? Господи, неужели ты не видишь муки мученические? Если пугают верующих адом и если он есть, то теперь-то что со мной? Неужели же бывает хуже? Люди умирают иногда мгновенно, иногда осмысленно, с сознанием, — значит, не мучаются. Что же со мной-то теперь? Это ведь хуже смерти.
По канаве течет мутный поток, обтекает бутылку. Останавливаюсь на мгновение, оглядываюсь воровато, достаю бутылку, прямо с водой сую в карман и иду. Стыдно, я еще не опускался до собирания бутылок. О, черт, даже пот выступил. Хорошо, что вокруг никого. Больше так низко падать не буду, только сегодня. Надо же выйти из кризиса, иначе сойдешь с ума. Вон что-то тускло поблескивает... ага, опять бутылка! Еще бы одну — и кружка пива. Нет, пора завязывать, так нельзя. Вот бы увидела Анюта, или вдруг кто-то бы приехал из полка, к примеру, мой командир капитан Рублев. Здравствуйте! Что с вами?.. Нет, все что хотите, только не это. Неужели я так пал? Впрочем, уже сказал, что не буду. Вот только кружку пива... Конечно, придется нелегко, но я преодолею, хватит силы воли. К черту бывших поэтов, учителей и экономистов. Я сам себе учитель и кое-что еще значу, сбрасывать со счета меня нельзя...
В пивном зале подаю нагретую в кулаке мелочь. Буфетчица явно недоливает до положенной отметки, и пес с ней — пусть захлебнется глотком принадлежащего мне пива. Отхожу в сторонку, пиво плещется — рука дрожит. Не сдувая пены, делаю два судорожных глотка, потом еще два и чувствую, как чудотворным бальзамом оно прошло будто по ошпаренной поверхности, утишая боль. Закрываю глаза, стараюсь не пропустить секунды блаженства, ради которых претерпел столько мук. Не спешу, знаю, оно продлится недолго, и стараюсь растянуть.
Ну вот, теперь, по крайней мере, могу соображать, что к чему. Иду к горсправке, там можно посмотреть, куда требуются рабочие. Возьму завербуюсь в Сибирь на стройку — и конец беспутству. Сибирь, Север почему-то всегда привлекали меня своей романтической стороной еще в детстве, и в минуты крайностей мне начинало казаться бегство в те края искуплением, способным покрыть мои грехи.
В горсправке получил всю информацию о стройках, жаждущих моих мускулистых рук. Худосочием я никогда не отличался и, если помнишь, в дни юности двухпудовой гирей забавлялся, как мячиком. Из всех мест я выбрал район вечной мерзлоты — чем суровей, тем лучше, — Север живо вышибет дурь.
Решение принято, а это главное. Теперь только добыть бы денег и угостить на прощание моих ненаглядных собутыльников, да и себе устранить девиацию, то есть ввести поправку в показания компаса, чтобы не уклониться от курса. Дома у меня кое-что еще есть, не потащу же с собой на кулички. Да к тому же потом у меня будут деньги и обзаведусь необходимым, иначе зачем ехать?
Отправился домой с твердым намерением начать новую жизнь. Анюта достаточно умна, чтобы понять и оценить мой шаг. У меня хватит решимости выйти из крутого пике боевым разворотом и занять господствующую высоту. И тогда жизнь у нас с ней впереди без сучка и задоринки, а над нами — ни облачка.
