— Так что, тетя Поля, и не раздумывайте, покупайте, — продолжила девушка прерванный приходом Верховцева разговор. — И не раздумывайте. Платье как на вас шито.
— Платье-то подходящее… — начала было тетя Поля.
— Так в чем же дело? Тридцатки жалко?
— Деньги есть… И обновки охота, да куда… Солить, что ли.
— Ну, солить. Скажете тоже. Носить, а не солить.
— Недосуг носить-то. На базу́ скотины: и корова, и лоншак, и сосунок. А овцы, гуси… Да поросенок… — перечисляла тетя Поля и сама удивлялась, сколько же много у нее скотины. — Только утрешнее обряжанье кончишь, смотришь, уж и упряжка прошла — опять на баз идти. А там и вечер. Опять обряжаться. Да гостиница еще — хлопоты невелики, а время требуют. Переодеваться, Людушка, некогда, не то что…
— Значит, в праздники, — говорит Люда. — Майские уже на носу.
— А что — праздники? В праздники-то скотина тоже есть просит.
— Так что же вы, никуда и не ходите? — удивляется Люда, позабыв о платье.
— Как — не хожу? Хожу… Да ведь не павой по селу-то, а то еще люди засмеют: «Полька-то, скажут, в магазин в кримпленах ходит…»
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату ввалился пьяный мужчина.
Тетя Поля замахала на него руками, принялась было выталкивать его за дверь.
— Иди с глаз долой, хороброд. Не порть добрым людям настроенья. Иди домой.
— А это что, не мой дом? — сопротивлялся мужчина, норовя усесться на кровать. — И это — мой дом. Ничего, что бывший.
Все поняли, что он — тети Полин муж, а Эдуарду Николаевичу сделалось неловко: он раз или два назвал ее тетей Полей, приняв за женщину пожилую, появление же ее супруга, мужика еще молодого, пожалуй, ровесника его, Верховцева, обнаружило ее действительный возраст.
Коля, как звали его, уселся-таки и стал объяснять, что раньше они жили в этой хибаре, а теперь в новом доме, тут же, через двор, этот же теперь — гостиница, а его супруга — директор гостиницы.
— Где был-то? — поняв, что так просто его не выгонишь, спросила тетя Поля.
— А-а… на лекции, — мотнулся Коля. — Два часа как псу под хвост.
Тетя Поля в ужасе закрыла ладонями рот.
Коля уставился на нее, почувствовав что-то неладное, перевел взгляд на стол.
— Товарищ лектор здесь?.. — опешил Коля, узнав Верховцева. — Вот елки зелены…
— Не понравилась лекция? — спросил Эдуард Николаевич.
— Отчего же? Лекция — в-во! — Коля выставил большой палец. — Все п-правильно… И новость узнал. Ха-ха-ха… Полина! — нервно рассмеялся он и повернулся к жене. — Орден дадут тебе в другой раз. Ты ведь, выходит, передовая доярка… Трехтысячница! Ха-ха-ха. Не веришь? У товарища лектора узнай. Он лучше нашего знает…
— Как ваша фамилия? — подавляя возмущение, тихо спросил Эдуард Николаевич.
— Цветковы — наша фамилия. Одна на все село. Так что не спутаешь… Полина! — снова захохотал Коля. — Ты ли это?.. Глазам не верю.
Эдуард Николаевич вспомнил, что называл в лекции такую фамилию, напротив нее стояли инициалы — П. В.
— Вы извините меня, — посмотрел он на тетю Полю. — Я первый раз в вашем селе и, конечно, вас не знал. Данные взял в райкоме. Насчет вас они, значит, устарели.
— Ничего-ничего. С кем не бывает, — успокоила тетя Поля. — Мне даже приятно. Помнят, выходит, о моей работе. Я ведь по осени с фермы ушла. По болезни. Руки болят.
Верховцев налил и Коле, тот, несмотря на запрет жены, выпил, а узнав, чей коньяк, снова разошелся.
— Да не пьет он, не возводи ты напраслины, — защищала Михаила Васильевича тетя Поля. — Это ты — двухутробный…
— Так и поверил, так и поверил, — гнул свое Коля и снова покатывался со смеху. — «Доктор! Почему это у меня так? — изображал он председателя сельсовета. — Выпью рюмочку — поясница болит?» Рю-моч-ку… Ведро у него рюмочка. Пока ко рту подымет, в пояснице-то и хряснет.
— Не слушайте его, шалапута, — обращаясь к гостям, говорит, совсем потерявшись, тетя Поля. — Остерегается Михал Васильч, это правда.
Поняв, что сидящим за столом Коля стал в тягость, тетя Поля решительно его выпроваживает, и Коля, глянув на пустую бутылку, уходит.
— Беда с нонешними мужиками, просто беда. И глохчут, и глохчут эту водку… Никакого укороту нет, — загружая в топку уголь, говорит, будто сама с собой рассуждает, не обращая внимания на слушателей, тетя Поля. — И откуда такая страсть берется? С горя бы — так понять можно. Горе и есть горе. А тут… Мой-то, гляди как! И не заметила, как приохотился. На ноги подымались — понятия не имел. Все нажили — будто ось у телеги сломалась… А чего не жить-то теперь?! Баз — полный скотины. Деньги не переводятся. У дочки платьев — полный гардероб. Соплюха еще, а отказа не знает. Дошли до ручки, нечего сказать: сена́ на собственной легковой машине возим, от комбикорма кузов, вон, сгнил. Ну, я вам еще подкинула, а то за ночь выстынет. К морозцу, похоже, на улице. Как мы в этой хатенке жили уж и представить-то?.. Память у людей короткая стала. Что сегодня с утра было — еще куда ни шло — помним. А что вчера — где там!.. Ну, укладывайтесь, дорогие гостечки. В одной, правда, комнате, да, чай, не обидят тебя, Людушка. Мужики-то культурные.
— А насчет платья как? — посмеявшись вместе со всеми над последним замечанием тети Поли, спросила Люда.
— Купить, что ль?
— Купите-купите. Я не потому, что сбыть некому. Оно не залежится. Для вас оно хорошо.
— Ну, коли так — отложи. Утром возьму, пожалуй.
Разделись в темноте и легли. Шофер о чем-то перешептывался с Людой — их койки стояли голова к голове. Эдуард Николаевич уговаривал себя поскорее уснуть, чтобы не мешать им, но чем больше уговаривал, тем дальше от подушки отлетал сон. Ушедший день был для него нов во всем, впечатления наслоились друг на друга, перепутались, путались и мысли, и ни одной из них не удавалось вытащить из этой каши, не порвав. Эдуард Николаевич то принимался сожалеть о тете Поле, то вспоминал Колины слова о рюмке-ведре Михаила Васильевича, то поражался Людиному простодушию, с каким она рассказала, как сбывает на селе «лежалый дефицит» вроде вышедших из моды лет пять назад женских шапок-кубанок из норки за сто восемьдесят штука или дорогих пальто разруганной местной фабрики. То сравнивал неожиданно для себя свою лекцию с норковыми кубанками и тоже называл ее лежалым дефицитом. Ради чего, спрашивал он себя, столько канители вокруг одного человека? Командировочные, справки, супы, коньяки, ломание машины, обман людей с «Позитроном»?… Ради двух часов переложения того, что можно прочесть в газетах и увидеть по телевизору? То, что я делаю, похоже на громкие читки, которые как средство пропаганды при всеобщей грамотности изжили себя. Настроение упало — Эдуард Николаевич не хотел договариваться до отрицания своей профессии и должности. Новая работа ему нравилась не в пример прежней, где надо было отвечать за что-то конкретное и множественное, где ругали, часто грубо и несправедливо. Он возвращался к своим фантазиям о новом месте жительства, ревизовал их в связи с новым, только что полученным знанием села и опять падал духом. Что-то надо было делать, менять что-то в своей жизни и, прежде всего, в самом себе, а что — он не знал. С тем Эдуард Николаевич и уснул.
Утро было солнечное, с легким морозцем. Под ногами весело звенел смерзшийся ноздреватый снег, так метавшийся вчера, так пугавший людей в степи. Эдуард Николаевич лукаво прощался с Михаилом Васильевичем, а Миша, нетерпеливо поглядывая на часы и жмурясь на солнце, ждал у машины.
К Мише подошла женщина в новенькой стеганой телогрейке, перетянутой крест-накрест пуховой шалью, спросила его о чем-то неслышным голосом.
— Куда тебе, тетка Марья? — донесся до ушей Эдуарда Николаевича Мишин голос.
Она ответила что-то.
— Вон автолавка. Следом за нами пойдет, — Миша показал в сторону густой толпы, клещами обнявшей голубой фургон.
Женщина пошла к автолавке, а Михаил Васильевич стал усаживать Эдуарда Николаевича.
— Смотри, Миша, чтоб в целости и сохранности нашего дорогого гостя, — улыбаясь, наказывал он шоферу.
