Миша скользнул руками по цветистой оплетке руля — УАЗик, с прорезавшимся в голосе мотора баском, полез в гору. На минуту вновь показался райцентр, уже маленький и чистенький, как тетрадный лист «в клеточку».
— Вот расстояние — волшебник, — расклеив, наконец, рот, сказал Эдуард Николаевич. — Там на улицах ног из грязи не вытащишь… а издали смотришь — чистота.
— Лакировщик действительности, — тотчас поддержал из своей брезентовой глубины председатель сельсовета и снова хохотнул.
Остались внизу свильнувшие с дороги вправо и влево по распадкам размытые вешними водами прошлогодние тракторные следы, УАЗик же забирался все выше и выше, пробуксовывая на раскисшей дернине, бодро прохрустывая на щебеночных пролысинах. Казалось, и гора пошла книзу, а мотор гудел по-прежнему, пока машина не уперлась носом в металлическую вышку.
Гудение оборвалось, в уши даванула тишина, нарушаемая бульканием и шипением под капотом, на что Миша молча, но красноречиво досадовал.
— Главный репер. Здесь самое высокое место во всей нашей округе, — пояснил председатель сельсовета, когда вслед за шофером выбрались наружу.
— Земля круглая, а разбита на треугольники, — сказал Эдуард Николаевич, чтобы что-то ответить да попутно показать, что объяснять ему назначение репера необязательно, и подумал: «Спазмы в горле, а не разговор».
Познакомили их в райкоме. Как зовут председателя сельсовета, он сразу же забыл, а запоздало переспрашивать было неловко. Эдуард Николаевич ждал, когда назовет по имени и отчеству своего шефа шофер, но тот поначалу отмалчивался, потом выяснилось, что он возит председателя колхоза, который сейчас болеет, а не «советскую власть», поэтому, если Миша что-то и спрашивал у председателя сельсовета, то без вежливых обращений, просто как пассажира, а не своего хозяина.
Вершина горы была уже сухой, под ногами сквозь куделю прошлогодней травы высверливались первые одинокие и отчаянные в своем упорстве зеленые штопорки. Гора, будто голова всей округи, придавленной с начала зимы снежным монолитом, волглым сейчас, потончавшим, но оттого еще более тяжелым, показывала пример, как начинать жить заново. Под крутью, среди белой долины с акварельными пятнами березовых колков, свинцово и выпукло обозначила свои колена, река, питавшаяся потайными пока ручейками, журчание которых можно расслышать сквозь снеговую толщу. Да и в самом деле Эдуарду Николаевичу с его слухом, вдруг освободившимся от постоянного гнета монотонных городских шумов, казалось, что он за далью расстояния слышит их. Он прислушался и понял в конце концов, что не подснежные ручьи позванивают в ушах, а звенят чуть слышно далекие и невидимые в рыхлом, напитанном снеговыми испарениями небе жаворонки.
Тотчас же долетело до слуха журавлиное курлыканье. Снова Эдуард Николаевич, задрав голову, замер, но ничего не увидел. Курлыканье донеслось откуда-то из-за леса, расположенного ниже горы, в долине, через минуту опять повторилось в том же месте. Это никак не укладывалось в голове. Эдуарду Николаевичу всегда казалось, что журавлиные крики долетают до людей только с высоты неба; осталось, закостенев в памяти, с детства такое представление — журавли курлычут только в полете. А тут они обживались на земле, за тем дальним лесом — Эдуард Николаевич стоял выше этих красивых птиц с печальными криками.
«Неужели так? — с восторгом думал Эдуард Николаевич, дивился запоздалости своего открытия и умилялся. — Господи! Благодать какая! И все это за одну минуту. За что же так хорошо? За что?.. Вот где жить-то надо. Вот где… слушать природу и себя… И больше ничего не надо…»
Он раньше иногда, в дни вылазок на природу, думал примерно так же, правда, вяло, недейственно, что ли, сознавая вдруг, что все эти мечты о жизни в деревне — праздность, что он, сугубо городской человек — навсегда городской. Он родился, рос, учился в школе, институте — все в городе. Был на комсомольской работе, по возрасту, но красиво ушел с нее — в секретари парткома не большого, но и не маленького завода, с недавних пор — лектор-международник, — и опять все в городе. Деревни он не знал, а что и знал о ней, то на уровне дачника да в объеме статей, которые в последнее время часто печатались во второй тетрадке «Литературной газеты». Эта командировка — в самый отдаленный район области читать лекцию по хозяйствам — первая, и он, еще толкаясь в райцентре, впитывал в себя сельскую жизнь, знал, что впитывает, что надо и хочется ему это делать, и поощрял себя к этому.
Правда, сейчас Эдуард Николаевич, после разговоров в райкомовских кабинетах, где его принимали, отодвигая в сторону лежащие на столе дела, после районной заасфальтированной площади и хождения по магазинам, окружавшим эту площадь, после того, как ему разработали маршрут и усадили его в машину и повезли в первое хозяйство с заездом на эту гору, — сейчас Эдуард Николаевич, позавидовав сельским жителям, их счастью быть всегда рядом с природой, посмелее подумал о своем возможном переезде в деревню, даже примерил к себе одну удобную должностишку. И не беда, что она, эта должность, была в райцентре, а не в хозяйстве, — все равно глушь, не город.
Он почувствовал себя здесь своим человеком, и ему стало необыкновенно легко, будто и не было за плечами груза городской жизни, строгой ее службы с девяти до восемнадцати, где, чтобы отлучиться на полчаса, необходимо отпрашиваться у начальника. Он вспомнил кстати последний свой перед командировкой разговор с шефом, Петром Андреевичем, вспомнил отстраненно, как уже что-то чужое и далекое, и позволил себе поиронизировать над ним.
— Ты вот что, Верховцев, — грубовато, считая, что это по-отечески, напутствовал Эдуарда Николаевича его шеф. — Ты вот что… Об идеологической борьбе не забудь. Последние там данные вставь.
— Все есть у меня. И примеры свежие, — поспешил уверить шефа Верховцев.
Петр Андреевич хлопнул ладонью по столу, оставив на зеркальной полировке матовый след.
— Кабы не знал, не говорил! Знаем мы вас… Вызубрите чужое и — на три года без передыху…
«Какой ты старый и старомодный, — подумал о шефе Эдуард Николаевич. — «Кабы, намедни, давеча, вчерась…» — ужас. Была полуобразованность, полукультурность, так и осталась. От прежних времен в тебе такое — унижать подчиненного. Правда, в нынешних тебе тоже неплохо. Попробуй возрази — власть… Да и гуттаперчевых шей среди нашего брата достаточно. На ваш век хватит».
Петр Андреевич глянул на нахмурившегося Верховцева и заставил себя быть поделикатней — как-никак новичок еще, лектор-то.
— Увязывай с текущим моментом. Привлекай факты местной жизни. Там это любят — когда человек из области передовых доярок с трибуны да по имени-отчеству…
В райкоме по просьбе Эдуарда Николаевича сделали выборку передовиков. На разграфленном листе бумаги мелким, старающимся быть разборчивым почерком были выписаны фамилии и инициалы с обозначениями профессий, хозяйств, процента выполнения плана и выработки в натуральных показателях. Правая графа, как водится, была определена под примечания, в которых вписаны правительственные награды и почетные звания передовиков. Все это Эдуард Николаевич наметанным взглядом обнаружил в одну секунду и приятно поразился, как быстро и грамотно выполнена его просьба.
Он оторвал глаза от бумаги и увидел перед собой черноволосую женщину в больших, по последней моде, очках. Она подошла неожиданно, будто специально сторожила за полуоткрытой дверью, чтобы возникнуть в самую необходимую минуту.
— Извините, — сказала она тонким голосом, — не успела отпечатать. У машинистки, знаете, с утра завал: доклад, сводки…
— Так это вас благодарить за такую чудесную работу? — спросил Эдуард Николаевич, улыбнувшись, почти незаметно проведя взглядом по фигуре женщины и отметив тотчас же и на всякий случай, что она была хороша в своем темно-вишневом, подчеркивающем достоинства гибкой и развитой фигуры платье и что сапожки тугим чулком облегали стройную ногу, то есть и здесь было что подчеркнуть. Но, возвращая взгляд снизу вверх, Эдуард Николаевич слегка подосадовал на то, что сапоги (платформа и носки) были замазаны уже подсохшей грязью, а подол платья на коленях чуть бугрился, и тут же оправдал эти недочеты: «На дворе грязюка — деревня же, как убережешься; работа сидячая — платье вытягивается, да и не на бал, собственно, пришла она, а на работу, которая, увы, бывает каждый день».
