Снизу, за завалом, сверкнул свет. Все повернулись и умолкли.

— Что за чертовщина? — строго спросил Иван Емельянович. — Кого это в завал понесло?! — Он поднял сжатый кулак, погрозил: — Куда прешь?! Назад! Ты что, спятил?!

— Да он же снизу, через все завалы пролез, — просипел Михеичев.

Плотников обернулся к Петру Васильевичу, раскрыл рот, но так ничего и не сказал.

Шахтер полз на животе через верхушку завала, цепляясь руками за торчащие рельсы, скрюченные металлические стойки, зыркал по сторонам лучом света, будто пробирался по минному полю, а вокруг него рвались снаряды.

— Там не страшно, там пройдет, — тихо сказал Дутов и расстегнул куртку.

— А под куполом как?.. — Витька втянул голову в плечи и показал рукой вверх.

— Уволю! Под суд отдам! — срывающимся голосом шипел Плотников. — Лихач! Сумасшедший! Под суд!.. — Иван Емельянович неотрывно следил за каждым движением приближающегося к ним шахтера.

Тот уже полз по ближнему склону, и через несколько метров над его головой должен был зависнуть черный, огромный конус незакрепленного пространства.

— Бегом шпарь! — крикнул Тропинин.

— Парень ушлый, сам сообразит, — успокоил Кошкарев.

— Хулиган! Стопроцентный хулиган! — твердил начальник участка.

Шахтер на мгновение застыл у края обвала, потом мощным прыжком рванулся вперед и через несколько секунд очутился рядом с проходчиками.

— К-к-канат н-н-нельзя п-п-пр-р-р…

— Я тебя, сукина сына, под суд!.. Я тебя… — Плотников сорвался на мат, злой, отрывистый, как лай.

Семаков снял каску, полой куртки тщательно вытер пот с лица и, ожидая, когда кончится запал у начальника участка, стал медленными движениями отряхивать с робы пыль. Плотников постепенно затихал.

— Через з-завалы канат п-п-протянуть невозможно, — сказал Семаков. — Наделал «орел» делов…

— Завалов много? — спросил Плотников.

— Пять.

— Большие?

— Всякие. Арки повыбиты.

— Такие, как этот, есть?

— Нет. Этот самый большой. С него и надо начинать.

— В нижних завалах работать можно? — уже почти миролюбиво спросил Плотников.

— Нет. Куски породы по бремсбергу катятся. Чуть тронь — и…

— «Чуть…» — передразнил Иван Емельянович. — А если б это «чуть» килограммов в сто на тебя скатилось?!

— Если бы да кабы… Теперь я знаю, с чего начинать и чем кончать.

— Лихачи, понимаешь!.. — Плотников повысил голос, хотел продолжать разнос, но это у него не получилось: духу не хватило. — Отвечать кто будет за такие лихачества? Вы останетесь в стороне, а шею намылят мне.

Иван Емельянович почесал затылок, будто ему действительно густо намылили шею, и деловито добавил:

— Подкрепите хорошенько кровлю и приступайте к делу. Об одном прошу, хлопцы: поосторожней. — Он повернулся и мелкими энергичными шагами пошел вверх, к лебедке.

Проходчики задвигались: расстегивали пояса, снимали самоспасатели, фляги, вешали их на арки крепления. Тропинин впервые попал на ликвидацию аварии. И в этой размеренной подготовке к необычной работе было для него что-то таинственное и немного торжественное. Ему хотелось запомнить каждую мелочь и потом подробно обо всем рассказать Вадиму.

«Конечно, можно было взять и его, но Михеичев отчего-то заупрямился, — думал Виктор. — Может, прав бригадир? Очень уж неуравновешен Вадька. А здесь, с этой прорвой, шутки плохи. Язык свой пусть попридержит. А то не столько дел, сколько болтовни. За это и поплатился».

Он вспомнил прыжок Семакова через завал. На миг ему показалось, что отчаянный бросок сделал не горный мастер, а он сам, и по этому поводу вовсе не было крупного разноса от начальника участка, наоборот, его крепко тискали в объятиях, а сам Плотников прослезился и чмокнул смельчака в щеку…

В бремсберге было темно и тихо, и эта непривычная, вынужденная тишина давила в уши, делала темноту непроглядной, а тесноту сдавленного со всех сторон камнем пространства пугающей. Их было пятеро в этом каменном мешке, где недавно прогрохотал обвал, от которого все стало зыбким, ненадежным, и исподволь в душу закрадывалось щемящее чувство одиночества, оторванности от всего мира, незащищенности. И уже полуреальностью казалось то, что возможен иной мир, в котором есть свобода движений, есть пространство с воздухом и светом и нет повисшей над головой неумолимой каменной стихии. А она уже доказала свое превосходство над человеком, в мгновение ока сокрушив все его заграды и заслоны, сооруженные по последнему слову техники. Не является ли эта удушливая тишина обманом, ловушкой, передышкой перед новым буйством?

— Значит, так, р-ребята… — Семаков откашлялся, поправил глазок коногонки. — Вот под этой аркой, — он показал на крайнюю к завалу неповрежденную металлическую крепь, — положите усиленный верхняк и пробейте под ним ремонтины.

— Одного ряда маловато, — усомнился Дутов, — надо бы два-три.

— Думаешь? — заинтересованно спросил мастер.

— Перестраховка не помешает, — поддержал Дутова Кошкарев.

— Так-то оно так, но и времени уйдет больше.

— Пробьем два ряда ремонтин, — твердо сказал Михеичев, и с ним молча согласились.

Витька работал как одержимый. Куда-то ушел страх, притупилось чувство опасности, и только перла изнутри неутомимая энергия, будто во всем его теле сидела туго сжатая пружина, которой он дал волю, — и она разжималась. Мир его мыслей сузился, сосредоточился на работе, он уже не докапывался, как обычно, до сути вещей, она, эта суть, заслонилась чем-то большим, тем, что надо было вот сейчас, немедленно, не теряя ни секунды, сделать. А то, что было позади, уже не имело значения, загораживалось тем, что может случиться в следующее мгновение, если им не удастся его опередить.

Рядом шумно дышал Михеичев, в пересекающихся лучах ослепительно поблескивало лезвие его топора. Дутов работал без куртки, в заношенной до дыр, неопределенного цвета, сорочке, и, когда он замахивался топором, на правом боку его, в дыре, обнажалось белое потное тело с выступающими ребрами.

«Когда-то рубаха была новой, форсил в ней на-гора́», — мельком подумал Витька.

Но мысли об изношенной рубашке не задержались, а перед глазами все маячило незащищенное человеческое тело, показавшееся ему таким жалким в этом грубом каменном окружении.

Толстый, массивный верхняк, под который наметили забить ряд ремонтин, плохо прилегал к кровле, упирался концами в бока выработки, а делать углубления в потрескавшемся монолите было опасно. Шахтеры спешили. Тесали, подпиливали упрямое бревно, примеряли, вновь тюкали топорами, подрубывали массивные ремонтины, подгоняли под верхняк. Важно сделать этот первый оборонительный рубеж, потом станет спокойнее, а главное — безопаснее работать.

Время будто взбунтовалось и неудержимо мчалось в непонятно опасную даль. Порой из дыры обвала падали камни, и тогда секунды замирали и, казалось, пятились назад, к жуткому рубежу.

Дутов не вытирал пот и злобно материл то ли непослушную ремонтину, то ли самого себя, а скорее, эти скачущие над самой головой пугливые секунды, над которыми невозможно было держать контроль, сладить с ними. Кошкарев молчал, и только Михеичев строгим голосом отдавал распоряжения, просил сделать то, поднести это.

Метрах в трех от крепильщиков опять упал кусок породы, ударился о конец рельса, сверкнул искрами и обдал шахтеров мелкими, колючими осколками. Они успели забить три стояка, когда вверху оглушительным выстрелом треснула крепь. Михеичев резко отпрянул назад и присел.

— Ремонтину по центру! Живо! — гаркнул он, рванулся к стойке, схватил ее за конец, поволок к завалу.

К нему на помощь кинулись Дутов и Витька. С режущим слух хрустом верхняк медленно оседал, давил на ремонтины, и те, дрожа от напряжения, погружались концами в почву. По каскам шахтеров дробью стукнули куски породы.

— Ваня, бей справа, наискосок! — Бригадир подводил стойку под центр верхняка. — Виктор, тяни другую! Живо, Ваня, живо!

По плечу Дутова секанул острый камень, разорвал сорочку, из раны потекла кровь. Иван поморщился и еще отчаянней застучал обухом топора по концу стойки, вбивая ее под спасительный верхняк.