Долго я потом не мог очухаться, но заметь, те числа — три-два-один — не шли у меня из головы. В первый раз нас спаслось трое, во второй — двое. А на следующий раз, думал я, спасется один-единственный. И кто знает, будешь ли это ты, Калле.

Что-то ты притих, малый? Не слышно даже, как жуешь. Все съел, что ли? Так дойди до того вон ящика и угощайся, it is on the house — за счет хозяина, как говорят американцы. Наваливайся, не стесняйся. Платить не придется. Радуйся, что у тебя такой аппетит хороший. Тоже можешь потерять, как я в Бруклине. Там, в больнице, как ни старались, я ничего в рот не брал. А как подошла выписка, я до того отощал, хоть все ребра считай, да что ребра! Пересчитать можно было даже позвонки, и не со спины, а спереди! Мешок с костями, да и только. Почти год прошел, пока я снова стал похож на человека.

А вот сколько лет прошло, пока я смог забыть ту цыганку и крушения, сказать не могу. По правде-то я их и не забыл, а просто припрятал в памяти подальше, чтоб не травило душу. Ну, да это и понятно, непонятно другое, с чего я бросил ругаться. Сразу как отрезало. Черта, и того перестал поминать. Здорово меня пристукнули эти две весточки с того света. А как тут не ругаться? Ведь я, знаешь, работал на гудзонских землечерпалках, ну, а тамошние парни в разговоре, прямо скажем, шпарят не по Библии.

Хорошие были ребята эти парни с Гудзона, лучше народа не встречал. Мне у них так приглянулось, что я остался на землечерпалках до самого сорок четвертого. Зарабатывал прилично, хватало и мне и матери. Я ведь каждый месяц слал ей деньги, даже когда она перебралась в богадельню. Там она и умерла в сорок четвертом. Тихо померла, во сне. В последнее время мне писала уже ихняя директриса, душевные письма, длинные. Пересылали через Швецию.

Ты спросишь, неужто меня никогда не тянуло домой, к матери и на Вику? Еще как тянуло. Но раз хлебнул воли, стал плавать по морям, трудно от этого отвыкнуть. А когда мать померла, меня всерьез проняло. Я знал, что война в разгаре, домой никак не добраться, но тоска меня заедала. Только об одном думал, как бы очутиться поближе к родине.

Вижу, ты догадался, что я сделал: нанялся на старое корыто, китобоец еще двадцатых годов. Глупо придумал, что и говорить. Только я перенес на борт свои пожитки и почуял волны под палубой, и услышал скрип снастей, как на меня снова накатило, вспомнил я и цыганку, и гаданье, и что умирать мне трижды.

Стыдно сказать, но я пробрался обратно на берег, укрылся у своего друга-португальца — его Рауль звали и решил у него отсидеться. Там меня и накрыла военная полиция. Как они вынюхали? Да проще простого. Когда меня хватились, шкипер заявил в полицию, а полицейские двинулись прямо к старой дуре ирландке, у которой я жил. Дружков моих она знала, вот колесо и завертелось. Проклятая клуша! Только чего удивляться? Волосы-то у нее были черные — раньше, во всяком случае, а в ту пору она уже была вся седая. Да, вот как все получилось.

И вместо того чтобы отстать от китобойца, я оказался прямо на пути в Норвегию. Под конвоем. В Атлантике. В самую зиму. Кругом подлодки так и шныряли, днем и ночью. Знаешь, скажу я тебе, одного этого хватило бы по горло, а мне еще мерещилась всякая чертовщина.

Ну, а теперь обожди грызть креветки, сейчас услышишь про самые чудеса. И ведь каждое слово истинная правда. Пересекли мы Атлантику — ни ветерка. Влетели в Ирландское море — и хоть бы раз запахло порохом, пришвартовались в Ливерпуле, будто после увеселительной прогулки. Слыхал ты что-нибудь похожее? Неудивительно, что я опять сдал. Я-то ведь все время обливался холодным потом, так и ждал, что рядом грохнет граната, а то и две, по ночам мне все снилось, будто пароход погиб, а я плыву под пулеметным огнем и только на чудо надеюсь.

Вот я и обмяк, как старая тряпка. Пришлось снова вставать на полный ремонт. А на это ушло время. Так что домой я попал только в сорок седьмом. Но тут уж полетел самолетом.

Что ты на меня глаза вылупил? Я тебе всю душу открыл нараспашку. Ладно, признаюсь. Все равно я верю в гаданье той цыганки из Брисбена. Сколько ни смейся, а от этого не отмахнешься. И ты бы поверил. Вот послушай все до конца.

Дома я затосковал, будто прибило меня не к тому берегу. Никого не осталось — ни родителей, ни дружков с нашей улицы, да и саму Вику не узнать. Словно я на чужбине. Стал даже подумывать, не уехать ли снова. Но однажды вечером пошел прогуляться по набережной в Скарпсну и вдруг вспомнил, как мать говорила мне: «Подрастешь, будешь креветками промышлять». Сказано — сделано. На другой день купил я себе вот эту посудину, в которой ты сидишь, взял ссуду в банке, да кой-чего у меня было накоплено.

Ты небось заметил, что я тут один. Понимаешь, боюсь шутить с судьбой. С меня хватит. В тот день, когда я купил лодку, решил я пошевелить как следует мозгами, разобраться что к чему. Сидел возле нее, прилаживал разную снасть и вспоминал все, что приключилось со мной в жизни. И тут до меня дошло: нас же было тринадцать в том старом корыте, когда мы пересекали Атлантику. Не единицу вытянул я из колоды у гадалки, я вытянул туза! А ведь туз в масти по счету тринадцатый. Ровно тринадцать нас и приплыло в Англию, да еще целехоньких!

Понимаешь, к чему клоню? Стало быть, все три карты я уже отыграл. В следующий раз, случись еще беда, так будет последняя. Никто не уцелеет. Вот почему я плаваю теперь совсем один.

А ты чего это побелел? Хочешь на берег? Ну, давай, давай. Только возьми еще пакет креветок — за то, что слушал мою болтовню. Бери, бери, денег не надо, это я тебя угощаю — it is on the house. Да бесплатно же, чертяка, бесплатно!

Он осторожно затворил за собой дверь и зажег свет в прихожей. Минуту постоял, прислушиваясь. В доме было тихо. Шел третий час. Вытащив ключ из внутреннего кармана, он отпер нижний ящик комода. Убрал в него аккуратно сложенный белый балахон с острым колпаком. Выкрутил винт, скреплявший большой деревянный крест, и засунул обе перекладины под балахон. Задвинул и запер ящик. Медленно разогнул спину и прислушался. Тишина… Усталым движением убрал волосы со лба и переступил порог гостиной, направляясь к выключателю. Два щелчка прозвучали почти одновременно. Первый щелчок — выключатель, второй… Он обернулся… Предохранитель старого нагана.

Роберт Теодор Флеминг медленно поднял руки вверх, чувствуя, как рот его наполняется слюной. Он дважды глотнул. Рука, державшая наган, была такой же черной, как лицо и густые курчавые волосы.

— Гаси свет! — скомандовал негр. — Я тебя и так хорошо вижу.

Флеминг посмотрел на лестницу, ведущую на второй этаж. Негр негромко, мелодично рассмеялся.

— Они спят, — сказал он. — С ними ничего не случилось. Погаси свет!

Гостиная снова погрузилась во мрак.

Флеминг прокашлялся.

— Только сумасшедший может рассчитывать, что ему такое сойдет с рук. — Он старался говорить спокойно. — Даю тебе слово…

Он глотнул.

— Господин Флеминг, — ответил голос из темноты, — все убийцы немного сумасшедшие. Вам ли этого не знать.

— Что ты хочешь сказать?

— Сегодня на Линкольн-сквер было гулянье. Тьма народу, песни, духовой оркестр. Вы там случайно не были, господин Флеминг? Такое душеспасительное собрание!

Флеминг закурил сигарету и сделал несколько нервных глубоких затяжек.

А негр продолжал:

— И все были в белых балахонах. Речи произносили. Превосходные речи, господин Флеминг. Вы там случайно не были? На таких собраниях царит совсем особая атмосфера. Правда, потом что-то приключилось, какой-то непутевый чернокожий упал, и все цеплялись за него ногами. Тощенький такой, хилый. Похоже, что занемог. Нашлись добрые люди, решили отвезти его к врачу. И что же вы думаете, господин Флеминг, — в машине не оказалось места! Сиденья заняты. Но когда сердце болит за человека, всегда выход найдешь. Они привязали его за машиной на длинной веревке. И поехали. А чтобы другие водители слышали, что машина что-то тащит за собой, прицепили ему к ногам пустые жестянки. Кажется, из-под ананасов, — верно, господин Флеминг? Видно, крепко он занемог, очень они торопились отвезти его к врачу. А тут, как назло, новая беда. Должно быть, неполадка в рулевом механизме, потому что машина поехала по кругу… Кружит и кружит на площади. И когда наконец справились с машиной, пациент, представьте себе, оказался мертв. Но ведь они сделали все, что могли. Их так приветствовали. Мне тоже страшно захотелось поблагодарить этих славных людей. Поэтому я приехал сюда среди ночи. Понимаете… Вы очень похожи чем-то на человека, который привязывал веревку за задний бампер… Такой надежный, крепкий узел… Ведь это вы его завязали, господин Флеминг, я не ошибаюсь?