В ту же ночь ленсман помер. А на другой день Вальборга с тремя мужчинами поехала на лодке к судье и объявила, что лишила мужа своего жизни, своими руками задушила. Не могла его больше выносить. Продалась она ему, чтобы над сестрой погордиться, а теперь претерпит, как сестра, и кару и позор. Судья посадил ее под замок. Поверил он ей. Но как послушал потом еще, что она говорила, так и оказалось, что у нее концы с концами не сошлись. Взял он ее с собой и оглядел покойника вместе со сведущими людьми. Несколько раз наговаривала на себя Вальборга, а на поверку вышло, что она только глаза мужу закрыла, когда они тускнеть начали: изо всей силы пальцами прижала.

— Или мне почудилось, что я погубила его? — сказала она. — А надо бы! — И засмеялась.

Ее выпустили. Она переселилась в Брекку и взяла к себе племянников, которых отдали было обществу на прокорм. И была им добрая мать.

Но не снесла она тяготы. Через год ушла крадучись из дому и пешком пошла туда, где была Берита. И осталась там, пока Берита и Халл отбыли свой срок. Их выпустили в один день. А с Беритой она видалась, как только позволяли.

По дороге домой Вальборга померла. Но она загодя так всем распорядилась, что им достался и хутор и все прочее наследие.

Халл с Беритой прожили долго.

А в селе так говорили: кто судит Вальборгу, тому надо быть Вальборгой. Кто хочет, как она, ненавидеть, тот должен, как она, и любить.

Явилась она в кошмарную погоду. Поэтому фру Исаксен не стала карабкаться на палубу — в такой холод можно было себя не утруждать, — а выбрала местечко на пристани, где поменьше дуло, и, кутаясь в плащ Исаксена, следила, как одинокая фигурка, спотыкаясь на ветру, прошла по палубе и засеменила по сходням. Кто это, ей было совершенно ясно.

Навстречу ей фру Исаксен не пошла. Наоборот, она повернулась к Кайе, которая сидела в экипаже Уле Гальтерюда под кленами у телеграфной станции, и крикнула что-то такое про лошадь, мол, надо ее придержать, а то пароход сейчас загудит. Ветер проглотил все слова, и тогда фру Исаксен сказала громко, но уже для одной себя, что она очень беспокоится и это ужасно, что Кайя ничего не слышит.

А незнакомка тем временем уже сошла на пристань. Тут она остановилась и сказала:

— Фру Исаксен!

Ветер дул в сторону фру Исаксен, так что не услышать было никак невозможно. Фру Исаксен вздрогнула — от полной неожиданности! — повернулась и крикнула во все горло — ей приходилось бороться с ветром:

— Добрый день, вы, наверное, фру Арнольд?

— Да, это я. Я вам так признательна, что вы…

— О дорогая…

Тут фру Исаксен осеклась. Вполне в порядке вещей, что фру Арнольд признательна. Господи, а как же иначе? С другой стороны, лучше не допускать излияний. Они могут слишком далеко завести. И фру Исаксен сразу же поставила точки над i, выкрикнув:

— Это же для дяди!

— Ну, конечно, я понимаю, — сказала фру Арнольд и покраснела. Она повернулась — за ней несли багаж, — и фру Исаксен, наблюдая ее сзади, отметила: прелестный плащик, чудные туфли, шикарная шляпка; что-то не похоже, чтоб очень нуждалась, а она-то еще хотела предложить свою старую серую…

Из-за ветра — пока, во всяком случае, — беседовать было немыслимо. Вполне можно было ограничиться выкриком, что экипаж ждет вон там. Фру Исаксен, однако, прокричала еще:

— Ужасная погода, не правда ли? — чтоб незнакомка знала, что имеет дело с дружелюбной, милой, обходительной и учтивой особой. А подойдя к экипажу, она сверх того прокричала: — Моя дочь Кайя! — и ткнула пальцем в козлы. Кайя приподнялась и проделала нечто среднее между книксеном и просто кивком, ни то и ни другое, и немножко того и другого.

Поехали. На шоссе снова начался ветер, свистел, завывал и не давал говорить. Как вежливая хозяйка, фру Исаксен время от времени, надсаживаясь, выкрикивала:

— Тут живет пастор! Здесь мы берем молоко! Тут хозяева этого экипажа! Этим летом ко всем приезжают! А за поворотом — мы!

Фру Арнольд на каждое сообщение признательно кивает и говорит:

— Вот как!

Она вся синяя, закоченевшая, так что какое у нее лицо при нормальных обстоятельствах, даже не поймешь. Она стучит зубами. Фру Исаксен думает: «Интересно, угощать ее сейчас надо? Решит еще, что мы богачи… Пожалуй, — лучше не стоит. Ну, чашечку чая предложить, я думаю, можно».

— Только уж знаете, мы чем богаты, тем и рады! — кричит она. — Мы ведь тоже верхний этаж летом сдаем. Приходится, что поделаешь! Раскладушка в столовой — вот и все, что могу предложить!

— Ах, что вы! — кричит фру Арнольд. — Огромное вам спасибо!

— Это для дяди! — уточняет ситуацию фру Исаксен, чтоб не возникло повода к недоразумению. И они въезжают во двор.

На крыльце стоял Исаксен в шлепанцах и сосал трубку. Он казался почти веселым и, несмотря на шлепанцы, спустился на несколько ступенек навстречу гостье.

— Очень рад! — провозгласил он, но, поймав взгляд жены, прибавил новое «очень рад», которое было всего лишь вежливо, не более.

В прихожей фру Исаксен остановилась и повернулась к мужу. Через приоткрытую дверь столовой ей виден стол, уставленный разной разностью.

— Я подумал, что вы замерзнете, и велел Андрине сварить кофе, — объясняет Исаксен.

— Кофе? — У фру Исаксен делается каменное лицо. Вчера кофе со сливками, сегодня кофе… Если Ингве придет рано, нас будет пятеро за столом, и еще Андрина. Каждый день у нас как будто праздник.

Вслух она сказала:

— По-моему, лучше было бы выпить чаю.

А Исаксен разглядывал фру Арнольд, которая уже сняла плащ и поправляла волосы, вся тоненькая, чистая; и что-то такое в ней было, чего не хватало его дамам. Немного пришибленная, это верно. Но никак не скажешь, чтоб неприятная. Честно говоря, он представлял ее себе немного другой — пожалуй, более легкомысленной с виду. Так или иначе, ее интересно разглядывать. И вполне приятно. Да… Выскочила замуж, разошлась, снова вышла где-то в Германии. Теперь удрала от второго. Конечно, господи боже мой, это может означать, как утверждает жена, что фру Арнольд просто-напросто несносная особа.

Сначала он согласился, что нет ни малейших оснований менять свои домашние привычки ради какой-то неизвестной и даже подозрительной личности, которую и встретил он соответственно, в шлепанцах. Теперь ему не по себе, он стесняется шлепанцев и склонен думать, что виноваты были оба господина. Такая красивая, благовоспитанная дама…

Он занимает гостью беседой. Несколько лет назад Исаксен был в Берлине, может о многом потолковать — о гостинице, где останавливался, об уличной толпе, о ценах, приятностях и неудобствах дороги, о датских, немецких, шведских и норвежских таможенниках. Признаться откровенно, он нарушил таможенные правила, протащил через границу больше сигарет, чем положено по норме. Ну и еще там кое-какие безделушки. Ничего, сошло. Кстати о сигаретах — фру Арнольд курит? Что до него, он предпочитает хорошую трубку, но для гостей всегда припрятывает сигареты. И он приносит пачку.

Фру Арнольд отогрелась и порозовела — то ли кофе, то ли Исаксен тому причиной. Она зажгла сигарету, выпустила колечко дыма…

Фру Исаксен сочла уместным спустить парочку с облаков. Она сказала:

— К сожалению, фру Арнольд, должна вас предупредить: вставать придется рано, чтобы девушка успела до завтрака проветрить…

Фру Арнольд снова покраснела; господи, не из тех ли она, кто вообще обижается на каждое слово… Но она ответила очень вежливо, что надеется не проспать, обычно она встает рано. Кроме того, она привыкла спать с открытым окном, а раскладушку свою она, конечно, сама приберет и сложит.

— Пожалуйста, делайте как вам удобно, — последовал сдержанный ответ. — А таз для умывания поставим вам на стуле. Как я уже говорила, летом у нас с удобствами не очень-то…