Часовщик обозлился и закричал:

– Дурак я был, вот почему! Все евреи стали говорить: надо ехать, надо ехать! И мои дети тоже: евреям надо уезжать. Ну вот – поехали. А куда мы приехали?! Что это за страна?! Что за люди?! Вчера я в первый раз ехал в метро. Там такая грязь, все курят, полы заплеваны жвачкой, везде валяются брошенные газеты и бумажные пакеты. Вагоны разрисованы какими-то дикими узорами.

– Это граффити. Это просто молодежь балуется,[40] – мягко пробовал объяснять ему Берл.

– Граффити-грязити! Для чего портить вагоны? Меня в тесноте притиснули к каким-то черномазым, по виду все дикари и бандиты. И я еще должен платить полдоллара за это удовольствие! Да я бы им показал метро у нас в Харькове – мраморные дворцы, чистота, игрушка, а не метро. И всего за пять копеек, вот!

– Или люди, такие как вы, тоже жили в мраморных дворцах?

– В каких там дворцах? Все ютились кое-как в одной комнате на семью.

– Значит, это ваше метро – только показуха. А здесь это просто транспорт. Помалу-помалу потом вы не будете брать себе этот грязный сабвей, вы будете ездить на своей машине. Это Америка.

– На машине?! – опять закричал часовщик. – Я буду ездить на машине?! На какие это деньги я куплю машину, а? Да вы смеетесь надо мной!

– Почему смеяться? Я говорю правду. Была у вас машина в Харькове?

– Какая могла быть машина у простого часовщика? Да я за всю жизнь не заработал и на полмашины.

– Так-так. А здесь у мастера по часам есть две-три машины, и ему не надо ездить на сабвее.

– Две-три машины у часовщика? Ну это вы сказки рассказываете.

– Почему сказки? Что такое две-три машины? У половины американских семей есть по две-три машины, для мужа, для жены, для сына или дочки.

– Эти ваши сказки мне только нервы портят… – протянул часовщик.

– Зачем нервничать? Начнете работать, купите одну машину, старую, потом купите новую, а третья будет дорогая, немецкая. Помалу-помалу все будет.

Но рассерженный часовщик ушел, махнув рукой. Берл сказал ему вслед:

– Это же совсем больной человек. Но как только он станет зарабатывать, так заговорит по-другому – ему все начнет нравиться.

Через несколько дней всем доставили багаж, но Миша Балабула еще не успел его разобрать. Жена и дети ушли на Бродвей, пройтись и купить еду. Звали и его, но он был в плохом настроении:

– Чего я, домов не видал, что ли? – недовольно проворчал он и остался в номере.

Он сидел один и грустно смотрел на заставленный чемоданами и тюками пол, его одолевали грустные мысли о будущем. Кто-то постучал в дверь, и в комнату вошел мужчина:

– Прошу прощения, я не помешаю?

Миша узнал в нем одного из группы американцев, которых видел в холле:

– Помешать не помешаете, я тут один. Только не знаю, чем могу служить?

– Так я просто поздороваться пришел, может чем помогу. Я ваш сосед, живу в этом отеле, зовут меня Берл, Борис.

– А по отчеству-то вас как?

– А знаете, в Америке отчеств нет. Мы просто по имени друг друга зовем.

– Безотцовщина какая-то… И давно это вы здесь живете?

– Уже почти тридцать лет.

– Это мне даже становится интересно, что-то я не слыхал, чтобы тридцать лет назад была эмиграция.

– Так я ж не эмигрировал, я сразу после войны, в 1945 году, прямо из русских партизан подался в лагерь для перемещенных лиц, а потом уже попал в Америку.

– Послушайте, а вы все это не врете? – перебил его Миша.

– А зачем врать? Я сюда приехал, чтобы избежать русского антисемитизма. Я вам так скажу: если есть на земле рай для евреев, так это здесь – в Америке.

– Рай, говорите. Что-то не верится… Ну вы мне рассказали свою историю, я вам тоже расскажу. Приехали мы всей семьей, что называется, открывать Америку. Так?

– Так-так, – улыбнулся гость.

“Так вот я вам скажу: не то чтобы у нас в Одессе мы так уж любили эту Америку. Да мы и не знали ее совсем. А что, в Одессе нам было плохо? Ну, может быть, не так уж и хорошо, но зато у меня все было: квартира, работа, родные – я знаю… И вот мы все бросили и кинулись «за всеми».

– Здесь у всех есть возможности, – улыбнулся Берл.

– У меня здесь старший брат, Марк, он раньше приехал. В Одессе он был картежник – то выиграет, то проиграет, то меховую шубу жене купит, то из дома мебель вывозят. А здесь как-то успел разбогатеть. Как – черт его знает.

– Вот видите, значит, он нашел свои возможности.

– Это-то мне и странно… Зато теперь мы называемся «беженцы». Отчего мы, спрашивается, побежали? Гнались за нами? И мне назначили пособие, велфером называется, по бедности. Что ж, я бедняком стал? Прожил больше пятидесяти, спину горбил, а в Америке по бедности получаю. А другие заделались капиталистами, как мой брат Марк. Он мне пятьсот долларов новенькими бумажками дал, на обзаведенье.

– Вот видите, это Америка. Помалу-помалу и у вас все будет.

– Что будет? Я попросился работать по снабжению, а они мне: для снабжения ты в Америке не годишься. А мой брат Марк предложил мне быть официантом в его ресторане. Чаевые, говорит, будешь хорошие получать. У него ресторан, а я чтобы был официантом. А, каково? Он говорит: «Это тебе не Одесса, английскому надо учиться». Стар я, чтобы учиться – мозги уже не те. Еле выучил, как благодарить, – и Миша напряженно выговорил: – Сенька бери мяч.

Берл вежливо улыбнулся:

– Это не так произносится, надо говорить thank you very much.

– А по мне легче запомнить «сенька бери мяч». На Брайтоне все по-русски говорят, вокруг одни одесситы, на каждом шагу со знакомыми раскланиваешься.

– Да, Брайтон называют Маленькой Одессой. Но это не настоящая Америка.

Американцы привыкли считать свое благополучие a growing pie, «растущим пирогом», их излюбленный девиз: we believe in future («мы верим в будущее»). Все стремились к «американской мечте»: иметь свой дом и автомобили для каждого члена семьи. При наличии дешевой недвижимости и дешевом бензине автомобили и дома становились все более доступными. Телевидение, пресса, радио забивали головы жителей рекламой. Впервые были введены пластиковые кредитные карточки и можно было всё покупать в кредит. Люди заполняли дома нужными и ненужными вещами, дорогой электроникой, и покупали, покупали, покупали.

Ничего этого русские эмигранты пока не знали, их только поражало изобилие, особенно в громадном Нью-Йорке. Зачастую это приводило к раздражению и отрицанию – отрицать всегда проще, чем попробовать понять. Они говорили:

– У этих американцев от хорошей жизни мозги какие-то свихнутые. Попробовали бы они пожить, как жили мы, поняли бы почем фунт лиха.

По вечерам, после бесконечного хождения по официальным учреждениям и оформления бумаг, эмигранты собирались в холле гостиницы или стояли группами у входа. Они нещадно курили и обсуждали события дня, обменивались наблюдениями и впечатлениями, горячо спорили.

– Безобразие, сколько надо заполнять разных бумаг! В Америке бюрократизм хуже, чем в Советском Союзе.

Чиновники государственных ведомств были вежливы и работали быстро, но языковой барьер вызывал задержки. Некоторые эмигранты почему-то решили, что те скрывают от них свое знание русского:

– Да знают они русский, знают, только не хотят разговаривать с нами по-нашему.

Еще больше недоумения вызывало все, что выходило за пределы быта. Мужчины любили обсуждать политику: как же, теперь они жители свободной страны и могут говорить, что хотят. Но американская – и внешняя, и внутренняя – политика была им абсолютно непонятна. Из русскоязычной газеты «Новое русское слово» они, к примеру, узнали, что сейчас в политике значительную роль играл вопрос об абортах.

– Какая может быть политика в абортах? Бабам самим решать – рожать или не рожать. Пусть делают аборты.

Добрый Берл всегда был где-то рядом и мягко объяснял: