Дайте лучу солнца внезапно скользнуть по карнизу и сундуку, бросьте блестящий мазок на медь пузатых горшков, придайте желтый оттенок распятию, углубите резкие, прямые складки саржевых занавесей, сделайте коричневой, по-модному, синеватую бледность витражей, поставьте в глубине старую Барбару с метлой в руках, сосредоточьте весь свет на головке и руках молодой девушки, и у вас будет фламандское полотно лучших времен, которое не отказались бы подписать и Терборх, и Каспар Нетшер.
Какая разница между этим мирком, таким ясным, таким чистым, так легко доступным пониманию, и комнатой молодой француженки, где всегда столько тряпья, разбросанных нот, начатых акварелей, где все вещи не на месте, где смятые платья висят на спинках стульев, где домашняя кошка старается когтями прочитать упавший на пол роман! А здесь – как хрустально прозрачна вода, в которой стоит наполовину опавшая роза, как белоснежно белье, как светла стеклянная посуда! Не пролетит ни одна пылинка, не пристанет ни одна шерстинка.
Метсю, который рисовал в павильоне, расположенном посреди водоема, чтобы сохранить свежесть красок, мог бы вполне спокойно работать в комнате Гретхен. Чугунная доска в глубине камина блестит, как серебряный барельеф.
Теперь нас охватил страх. В такой ли героине нуждается наш герой? Действительно ли Гретхен воплощает идеал Тибурция? Разве все это не слишком мелочно, слишком по-мещански практично? Здесь, пожалуй, больше типично голландского, чем фламандского, – и считаете ли вы по совести, что натурщицы Рубенса были такими? Скорее это были веселые кумушки, румяные, дородные, вызывающе здоровые простые женщины с развязными движениями, и только гений живописца преобразил повседневную реальность. Великие художники часто разыгрывают с нами подобные штучки. Самую незначительную местность они превращают в пленительный пейзаж, обыкновенную служанку – в Венеру; они копируют не то, что видят, но то, к чему стремятся.
Между тем Гретхен, хотя и более нежная, более хрупкая, действительно очень похожа на Магдалину из антверпенского собора, и фантазию Тибурция здесь не постигнет разочарование. Ему трудно будет найти более совершенное тело для воплощения призрака его нарисованной возлюбленной.
Теперь, зная, как и мы, Гретхен и ее комнату – птичку и гнездо, вы, конечно, захотите узнать кое-какие подробности о ее жизни и положении. История эта – самая простая: Гретхен, дочь мелких торговцев, которым не повезло, уже несколько лет назад осиротела. Она живет с Барбарой, старой преданной служанкой, на маленькую ренту, осколки отцовского наследства, и на собственные заработки; так как Гретхен сама плетет кружева и шьет себе платья, так как даже среди фламандцев она слывет за чудо опрятности и чистоты, то она, будучи простой работницей, может одеваться достаточно элегантно и не отличаться от девушек из буржуазных домов: у нее тонкое белье, чепчики блистают белизной, сапожки – лучшие в городе; ибо, пусть даже эта деталь не понравится Тибурцию, мы должны признаться, что у Гретхен ножка андалузской графини, и она соответственно этому обувается. В конце концов – это хорошо воспитанная девушка: она умеет читать, мило пишет, умеет вышивать всевозможными способами, не имеет соперниц в работах иглой и не играет на рояле. Прибавим, что вместо этого она изумительно печет сладкие грушевые пироги, тушит карпов и делает печенье из крутого теста, ибо, подобно всем хорошим хозяйкам, гордится своим кулинарным мастерством и умеет готовить по особым рецептам разнообразнейшие и изысканнейшие лакомства.
Все эти детали покажутся не очень аристократическими, но героиня наша не какая-нибудь княгиня из дипломатического мира, не очаровательная тридцатилетняя женщина, не модная певица; это просто обыкновенная работница с улицы Кипдорп, недалеко от антверпенского вала. Но так как в наших глазах единственное подлинное достоинство женщин – это их красота, Гретхен равнялась герцогине с правом на табурет, и мы засчитаем ей ее шестнадцать лет за шестнадцать поколений дворянства.
В каком состоянии было сердце Гретхен? В самом удовлетворительном; она никогда никого не любила, кроме горлиц цвета кофе с молоком, золотых рыбок и других мелких животных, столь невинных, что даже самый свирепый ревнивец не стал бы беспокоиться. Каждое воскресенье она ходит к обедне в иезуитскую церковь, скромно закутавшись в свой фай, сопутствуемая Барбарой, несущей ее молитвенник, потом, вернувшись, перелистывает Библию, в которой Бог-Отец изображен в одежде императора и где гравюры на дереве в тысячный раз вызывают ее восхищение. Если погода хорошая, она идет гулять в сторону форта Лилло или «Фландрской головы» в обществе молодой девушки ее возраста, тоже кружевницы. На неделе она выходит только для того, чтобы отнести работу, и то чаще всего это берет на себя Барбара.
Девушка шестнадцати лет, никогда не знавшая любви, – явление невозможное в более жарком климате; но воздух Фландрии, отяжеленный пресными испарениями каналов, не слишком возбуждающе действует на чувственность; цветы здесь расцветают поздно и появляются жирными, плотными, мясистыми; их запах, насыщенный влажностью, напоминает запах ароматической настойки; фрукты водянисты; земля и небо, пресыщенные влагой, словно отталкивают друг к другу пары, которых не в состоянии поглотить и которые солнце напрасно пытается впитать своими бледными губами; женщинам, погруженным в эту ванну тумана, нетрудно быть добродетельными, ибо, согласно Байрону, плутяга-солнце – великий соблазнитель, одержавший больше побед, чем Дон Жуан.
Нет ничего удивительного в том, что Гретхен в подобной нравственной атмосфере осталась чуждой всякой мысли о любви, даже в форме брака, указанной и дозволенной, если считать брак именно такой формой любви. Она не читала не только плохих романов, но даже и хороших; у нее не было ни одного мужчины-родственника, кузена или троюродного брата.
Счастливый Тибурций! Кроме того, матросы и их короткие трубки с нагаром, капитаны дальнего плавания, бесцельно слоняющиеся во время отпуска, достопочтенные торговцы, отправляющиеся на биржу и мысленно перебирающие цифры под нахмуренным лбом, чьи беглые силуэты, скользящие вдоль стен, мелькают в «шпионе» Гретхен, – все они не созданы, чтобы воспламенить воображение.
Прибавлю все-таки, что, несмотря на ее девственную невинность, кружевница отметила Тибурция как кавалера с хорошей фигурой и правильными чертами лица; она видела его много раз в соборе созерцающим «Снятие с креста» и объясняла его экстатическую позу избытком благочестия, очень похвальным для молодого человека. Перебрасывая шпульки, она думала о незнакомце с площади Мейр и отдавалась невинным мечтам.
Однажды, под влиянием этих мыслей, она встала, не отдавая себе отчета в собственных действиях, подошла к зеркалу и долго смотрелась в него; она поглядела на себя en face, в три четверти, при всевозможном освещении, и нашла, – это, впрочем, была чистая правда, – что лицо ее шелковистей листа папиросной бумаги или лепестка камелии; что ее голубые глаза восхитительно прозрачны, зубы прелестны, ротик – как персик, а белокурые волосы – самого удачного оттенка. Впервые она заметила собственную юность и красоту, взяла белую розу из красивого хрустального бокала, приколола ее к волосам и улыбнулась, увидев, как удивительно украсил ее простой цветок: родилось кокетство, за ним должна была последовать любовь.
Но мы уже давно покинули Тибурция, что делал он в гостинице «Брабантский герб», пока мы сообщали читателю все эти сведения о кружевнице? Он написал на красивом листке бумаги нечто, бывшее если не объяснением в любви, то, по меньшей мере, вызовом на дуэль, ибо на полу валялось множество исписанных, перечеркнутых листков, которые свидетельствовали о том, что это было очень важное послание, стоившее автору многих трудов. Закончив его, он надел пальто и снова направился на улицу Кипдорп.
Лампа Гретхен, звезда мира и труда, ласково светилась за окном, и тень молодой девушки, склоненной над требующей прилежания работой, вырисовывалась на прозрачном тюле. Тибурций, более взволнованный, чем вор, собирающийся повернуть ключ в замке, скрывающем сокровище, крадучись, подошел к решетке, просунул руку между прутьями и воткнул в мягкую землю горшка с гвоздикой уголок вшестеро сложенного письма, надеясь, что Гретхен не сможет не заметить его, как только утром откроет окно, чтобы полить цветы. Сделав это, он ушел так неслышно, словно подметки его были подбиты войлоком.
