Я пришел в тот ресторан. Я спросил: «Они там?» Подкупленный мною официант ответил: «Да, мосье». Он повел меня наверх по лестнице и, указывая на дверь, сказал: «Вот здесь». Я сжал свою палку так, словно мои пальцы были железные. Я вошел.

Момент был выбран удачно. Они целовались. Но это не был Монтина. Это был генерал де Флеш, старый генерал шестидесяти шести лет!

Я так был готов к встрече с другим, что совершенно растерялся.

И потом, потом… сам не знаю, что во мне произошло… или, пожалуй, знаю. При виде того, другого, я корчился бы от ярости. Но, застав с ней этого толстопузого старика с отвисшими щеками, я чуть не задохся от отвращения. Она, моя крошка, похожая на пятнадцатилетнюю девочку, отдавалась, принадлежала этому толстяку, почти паралитику, только потому, что он был маркиз, генерал, друг и представитель свергнутых королей. Впрочем, сам не знаю, что я чувствовал, о чем думал. Моя рука не поднялась убить этого старика. Какой позор! У меня пропало желание убить мою жену, но я убил бы всех женщин, способных на такие поступки. Я уже не ревновал, я был потрясен, словно увидел нечто чудовищное.

Пусть говорят о мужчинах что угодно, но они никогда не бывают так гнусны, как женщины. Когда встречаешь мужчину, который продается таким образом, на него указывают пальцами. Мужа или любовника старухи презирают больше, чем вора. Мы тоже бываем хороши, мой друг. Но они, они – распутные девки, грязные души! – они готовы отдаться первому встречному, старому и молодому, из разных мерзких побуждений, ибо это их профессия, их призвание, их ремесло. Это вечные бессознательные, безмятежные проститутки, без всякого отвращения продающие свое тело, как любовный товар, за золото какому-нибудь старому ловеласу или отдающие себя из тщеславия похотливому монарху – какому-нибудь знаменитому и омерзительному старику.

Словно древний пророк, вещал он гневным голосом под звездным небом, бичуя с яростью одержимого прославленный позор всех наложниц старых монархов, чтимый обществом позор всех девственниц, соглашающихся на брак со стариками, терпимый всеми позор молодых женщин, с улыбкой принимающих старческие ласки.

Он вызывал их из небытия, перечислял по именам, я видел их всех, начиная с сотворения мира, и они, вынырнув из мрака этой восточной ночи, вставали предо мной – прелестные девушки с низменной душой, равнодушные, словно животные, к возрасту самца, позорно отдающиеся его старческой похоти. Я видел пред собой этих прислужниц патриархов, воспетых Библией. Агарь, Руфь, дочерей Лота, смуглую Ависагу, деву Суннама, своими ласками оживлявшую умирающего Давида, всех этих молодых, сочных, белотелых патрицианок и плебеек, безответных самок своего повелителя, покорных, ослепленных или оплаченных рабынь.

Я спросил:

– Что ты сделал?

Он ответил просто:

– Я уехал. Вот почему я здесь.

И мы долго сидели рядом молча, погруженные в свои думы.

Этот вечер оставил в моей душе неизгладимое воспоминание. Все, что я видел, почувствовал, слышал, угадал, – эта рыбная ловля, быть может даже спрут, и этот за душу хватающий рассказ среди белых призраков на соседних крышах, – все слилось в одно волнующее впечатление.

Есть встречи, есть необъяснимые сочетания событий, ничем особенно не примечательных, в которых тайная сущность жизни ощущается нами гораздо сильнее, чем в нашем повседневном существовании.

Вот решетка вокруг старых садов пансиона. Вдали бьет десять. Синяя апрельская ночь, тихая и ясная. Звезды блестят серебром. Порывы легкого ветерка пробегают над молодыми розами; шелестит листва; в конце длинной аллеи акаций ниспадает снежно-белая струя водомета. В торжественной тишине рассыпаются дождем чарующих звуков песни друга ночи – соловья.

Приходилось ли вам в шестнадцать лет, когда вами еще владели обманчивые грезы юности, любить совсем молоденькую девушку? Вспоминается ли вам перчатка, забытая на стуле в увитой зеленью беседке? Испытали ли вы смятение при нежданном, внезапном приходе? Горели ли у вас щеки, когда взрослые посмеивались над тем, как вы робеете друг подле друга, встретившись на каникулах? Знакома ли вам сладостная, бездонная глубина чистого взгляда, устремленного на вас с задумчивой нежностью? Касались ли вы губами губ испуганной, вдруг побледневшей девочки, чья грудь трепещет у вашего сердца, стесненного счастьем? Хранили ли вы, как святыню, голубые цветы, собранные вдвоем у реки, вечером, на пути домой?

Долгие годы разлуки вы таите это воспоминание в самой глубине сердца. Оно словно капля восточных ароматов в драгоценном флаконе, капля бальзама, столь тонкого и столь крепкого, что, если бросить этот флакон в вашу могилу, смутный неумирающий запах переживет ваш прах.

О, как сладостно в вечерний час наедине вновь отдаться во власть этого волшебного воспоминания, в последний раз услышать его отзвук!

Наступает время уединения; шум работ замирает в предместье. Сам не знаю, как я забрел сюда. Это здание в старину было аббатством. В лунном свете по ту сторону решетки виднеются каменные ступени и слабо освещенные древние статуи святых, которые совершали чудеса и, вероятно, смиренно бились об эти плиты лбом, просветленным молитвой. В пору, когда англичане еще занимали наши анжуйские города, здесь раздавались шаги британских рыцарей. Теперь мрачные каменные стены и оконные своды помолодели от веселых зеленых жалюзи. Аббатство стало пансионом для молодых девиц. Днем они, наверное, щебечут меж руин, как птички. Среди уснувших сейчас девочек многие на ближайших пасхальных каникулах заронят в сердца юных подростков великое и священное волнение, а может быть, уже… Чу, что это? Нежный голосок зовет тихонько: «Поль! Поль!» Миг – и белое муслиновое платьице с голубым пояском колыхнулось у того столба. Молоденькая девушка порою кажется нам видением. Как раз такое видение и спустилось сюда сейчас. Это одна из них: я различаю пелеринку пансионерки и серебряный нашейный крестик. Я вижу ее личико. Овеянные поэзией черты тают в ночной темноте. О, эти светлые волосы юного существа, еще не расставшегося с детством! О, голубой взор, бледная лазурь которого как будто сродни извечному эфиру!

Но что это за мальчик проскользнул там между деревьями? Он спешит; вот он уже у столба ворот.

– Виржини! Виржини! Это я.

– Ах, тише, тише, Поль! Я здесь!

Обоим по пятнадцати лет!

Это первое свидание! Страница вечной идиллии! Как они оба, наверное, трепещут от счастья! Приветствую тебя, божественная невинность, вас, мои воспоминания, вас, ожившие цветы!

– Поль! Мой милый кузен!

– Протяните мне ручку через решетку, Виржини. Ах, какая ручка! Прелесть! Вот вам цветы, я их нарвал в саду у папы. Они не стоили мне денег, но зато подарок – от чистого сердца.

– Благодарю, Поль. Однако ты запыхался! Как ты бежал!

– Ах, это из-за папы, он сделал сегодня отличное дельце! Он купил рощу за полцены: тем людям понадобилось спешно продать ее. Удачный случай подвернулся. И так как папа был очень доволен сделкой, я остался посидеть с ним, чтобы он дал мне немножко денег. Вот и пришлось бежать, иначе я не поспел бы вовремя.

– Через три года мы уже поженимся, если вы хорошо сдадите экзамены, Поль!

– Да, я буду адвокатом. Станешь адвокатом – и жди еще несколько месяцев известности. А уж потом удастся заработать немножко денег.

– Подчас даже много денег!

– Да. А вам хорошо живется в пансионе, кузиночка?

– О да, Поль! Особенно с тех пор, как мадам Панье расширила дело. Раньше было так себе, а теперь ведь у нас здесь есть и дворянские дочки. Я дружу со всеми этими барышнями. Ах, что у них за вещицы! Притом с тех пор как они появились, нам стало лучше, гораздо лучше, потому что мадам Панье может расходовать побольше денег…