Эммелина сожгла письма Жильбера и, принеся эту горестную жертву, сберегла лишь один листок, на котором рукой ее любовника было написано: «Ради вас сделаю все на свете!» Перечитав эти слова, она не могла решиться уничтожить обрывок – это было последнее прости бедного Жильбера. Она вырезала ножницами эту строчку из письма и долго носила на груди, у сердца, эту полоску бумаги. «Если мне когда-нибудь придется расстаться с ней, – писала она Жильберу, – я лучше ее проглочу. Жизнь моя теперь словно щепотка пепла, и, поверите ли, я не могу без слез смотреть на потухший камин».

Вы, пожалуй, спросите меня, – а была ли Эммелина искренна? Не делала ли она попыток увидеться с любовником? Не раскаивалась ли в принесенной жертве? Не думала ли она изменить свое решение? Да, сударыня, думала, – я не хочу рисовать Эммелину ни лучше, ни более твердой, чем она была в действительности. Да, она пыталась лгать, обманывать мужа; несмотря на все свои клятвы, свои обещания, свои муки и раскаянье, она свиделась с Жильбером и за два часа, проведенных с ним, вновь узнала блаженство безумной страсти и любви; но, возвратившись домой, почувствовала, что она больше не может ни обманывать, ни лгать; скажу вам больше – то же почувствовал и сам Жильбер и не просил у нее нового свидания.

А путешествие свое он все откладывал и даже не заговаривал больше о нем. Вскоре ему уже захотелось убедиться, что он стал спокойнее и что не будет никакой опасности, если он никуда не поедет. В письмах к Эммелине он упрашивал ее позволить ему провести зиму в Париже. Она колебалась и, отказываясь от любви, начинала говорить о дружбе. Оба искали всяческих поводов продлить свои страдания, хотя бы зрелищем взаимных мук. Чем все это могло бы кончиться? Право, не знаю.

Кажется, я уже говорил вам, сударыня, что у Эммелины есть сестра. Это высокая красивая девушка, и к тому же добрейшей души. То ли от чрезвычайной застенчивости, то ли по какой-либо иной причине она при редких встречах с Жильбером разговаривала с ним крайне сдержанно, почти с отвращением. А Жильбер держал себя ветреником, беседу вел просто и непринужденно, но иной раз говорил вещи, которые могли оскорбить высокое целомудрие и девичью скромность. Даже самый характер Жильбера, его непосредственная и восторженная натура не должны были вызывать никакой симпатии в суровой Саре – так звали сестру Эммелины. Итак, несколько учтивых слов, которыми иной раз им приходилось обменяться, несколько комплиментов Саре, когда она пела в кругу знакомых, да иногда приглашение на кадриль – вот и все, чем ограничивалось их знакомство, дружба меж ними не завязывалась.

В запутанных обстоятельствах, сложившихся за последнее время в жизни Жильбера, случилось так, что он получил приглашение на бал от подруги г-жи де Марсан и, считаясь с желанием своей возлюбленной, счел необходимым поехать туда. На этом вечере была и Сара. Жильбер подсел к ней. Он знал, какая нежная привязанность соединяет графиню и ее сестру, и рад был случаю поговорить о любимой с кем-нибудь, кто ее понимает. Предлогом послужила недавняя болезнь Эммелины: спросить о ее здоровье – ведь это значило спросить о ее любви. Против обыкновения, девушка отвечала ему доверчиво и мягко; когда они разговорились, оркестр заиграл ритурнель к кадрили, к Саре подошел ее кавалер, но она отказалась танцевать, сославшись на усталость.

Под музыку среди шумного оживления бала они могли говорить свободно, и девушка дала понять Жильберу, что ей известна причина болезни Эммелины. Она коснулась страданий сестры, описала то, чему была свидетельницей. Жильбер слушал, потупившись; когда он поднял голову, по щеке его катилась слеза. Сара вся затрепетала, ее прекрасные голубые глаза затуманились.

– Вы ее любите больше, чем я думала, – сказала она.

И с этого мгновения она стала совсем другой – никогда еще она не выражала ему такого доверия; она призналась, что уже давно заметила роман своей сестры, и объяснила свою холодность к Жильберу тем, что причисляла его к легкомысленным светским людям, которые волочатся за всеми женщинами, нисколько не заботясь о печальных последствиях своих любовных интриг. Она говорила об Эммелине как сестра и подруга, говорила горячо и откровенно. Искренность, с которой она убеждала Жильбера, что его святая обязанность возвратить покой Эммелине, поразила Жильбера и подействовала на него сильнее всех доводов, за четверть часа этой беседы пред ним ясно предстала его участь.

Начались приготовления к котильону.

– Сядемте в круг, – сказал Жильбер, – танцевать мы не будем и сможем без помехи разговаривать – никто нас и не заметит.

Сара согласилась. Они заняли места и продолжали разговор об Эммелине. Все же время от времени кто-либо из танцоров приглашал Сару, и ей приходилось участвовать в фигурах котильона, кружиться, держать конец шарфа, букет или веер. Жильбер оставался сидеть на своем стуле и, погрузившись в размышления, рассеянно смотрел, как его прелестная соседка прыгает и улыбается, хотя глаза ее еще влажны от слез. Потом она возвращалась, и они продолжали свою грустную беседу. Под мелодии немецких вальсов, ласкавшие слух Жильбера в первые дни его любви, он дал в тот вечер клятву уехать и все забыть.

Когда пришло время разъезда, Жильбер и сестра Эммелины встали с какой-то торжественностью.

– Вы дали мне слово, – сказала девушка, – и я полагаюсь на вас. Вы должны спасти мою сестру. – И, не заботясь о том, что их могут увидеть, она взяла его за руку и добавила: – А когда вы уедете, помните, что порою мы с ней вдвоем будем думать о бедном путешественнике.

После этих слов они расстались, и на следующий день Жильбер уехал.

Маркиза де Р. не была очень умна, хотя в литературе принято считать, что все старые женщины должны блистать умом. Она отличалась полнейшим невежеством во всем, чему не научил ее свет, в котором она вращалась. Не хватало ей также умения утонченно выражаться и проявлять чрезвычайную проницательность и тот удивительный такт, которые, как говорят, свойственны женщинам, долго прожившим на белом свете. Она, напротив, была взбалмошной, резкой, прямой, иногда даже циничной. Она совершенно разрушила мои представления о маркизе старого доброго времени. И, однако, она все же была маркизой и видела двор Людовика XV, но так как в то время характер ее представлял явление исключительное, то прошу вас не искать в ее истории обстоятельного изображения нравов той эпохи. Знать хорошо общество любого времени и хорошо его обрисовать мне кажется таким трудным делом, что я не хочу за это браться. Я ограничусь тем, что расскажу вам кое-какие частные случаи, которые создают неотразимую симпатию между людьми всех обществ и всех веков.

Я никогда не находил большого очарования в обществе этой маркизы. Меня поражала в ней только необычайная память, какую она сохранила о своей молодости, и та изумительная ясность, с какой она умела передавать свои воспоминания. Впрочем, как и все старики, она забывала, что делалось вчера, и не интересовалась событиями, не имевшими прямого влияния на ее жизнь.

Она не принадлежала к числу тех пикантных красавиц, которые, не обладая блистательной внешностью и правильными чертами лица, восполняют все это блеском остроумия. Такая женщина, не желая уступать в красоте тем, кто прекраснее ее, должна развивать свой ум. Маркиза, напротив, была, на свое несчастье, неоспоримой красавицей. Я видел только ее портрет, который она, как все старые женщины, из кокетства выставила в своей комнате всем напоказ. Она была изображена нимфой-охотницей, в атласном корсаже, разрисованном под тигровую шкуру, с кружевными рукавами, с луком из сандалового дерева и с жемчужным полумесяцем, сверкавшим над ее взбитыми кудрями. Как-никак это была чудесная картина, а еще чудеснее – изображенная на ней женщина: высокая, стройная брюнетка, черные глаза, строгие, благородные черты лица, алые уста, которые никогда не улыбались, и руки, приводившие, как говорят, в отчаяние принцессу де Ламбаль. Без кружев, атласа и пудры это поистине была бы одна из тех гордых и легких нимф, которые являлись смертным в глубине лесов или на склоне гор, чтобы свести их с ума от любви и тоски.