– Mein Herr[34], вот ваш завтрак, – сказала старая негритянка-готтентотка, служанка отеля, ставя на столик поднос с посудой и серебром.

– Ну и дела! Мне надо было поехать в Африку, чтобы найти блондинок! – пробормотал Тибурций, с отчаянием принимаясь за бифштекс.

Как следует позавтракав, Тибурций вышел из отеля «Брабантский герб» с твердым и похвальным намерением продолжать поиски своего идеала. Ему посчастливилось не больше, чем вчера; темноволосая ирония, появляясь на всех улицах, посылала ему лукавые и насмешливые улыбки: Индия, Африка, Америка проходили перед ним в более или менее бронзовых обликах; можно было подумать, что сей достойный город, зная его намерения, в насмешку прятал в глубине своих непроницаемых задних дворов и за самыми темными стеклами всех тех своих дочерей, которые могли бы напомнить лица Иорданса и Рубенса: скупясь на золото, он предлагал черное дерево.

Оскорбленный этим молчаливым издевательством, Тибурций, чтобы избавиться от него, пошел в музеи и картинные галереи. Фламандский Олимп снова засверкал перед его глазами. Потоки волос потекли мелкими рыжими волнами, отсвечивая золотом в лучах солнца; плечи аллегорических дев, оживляя их серебристую белизну, сверкали живей, чем всегда; лазурь глаз становилась прозрачнее, юные щеки расцветали, как пучки гвоздик; розовая дымка согревала голубоватую бледность колен, локтей и пальцев этих белокурых богинь; сверкающие переливным атласом пятна света, красноватые отблески, играя, скользили по круглым и полным телам; сизые драпировки, вздуваясь от дыхания невидимого ветра, запорхали в лазурной дымке; свежая плотская поэзия нидерландского искусства полностью открылась нашему вдохновенному путешественнику.

Но красавицы на полотнах не удовлетворяли его. Он приехал, чтобы найти живые, реальные образы. Достаточно долго питался он поэзией, написанной и нарисованной, и теперь ясно понял, что общение с абстракциями не очень-то насыщает. Конечно, было бы гораздо проще остаться в Париже, стать, как все, любовником хорошенькой или даже некрасивой женщины; но Тибурций не понимал природы и умел воспринимать ее только в переводах. Он великолепно понимал все типы, воспроизведенные в творениях мастеров, но он бы не заметил их, если бы они встретились на улицах или в освещенных гостиных; одним словом, если бы он был художником, он бы рисовал виньетки к стихам поэтов, если бы он был поэтом, он бы писал стихи к картинам художников. Искусство овладело им еще в очень юном возрасте, совратило и испортило его; эти черты присущи нашей слишком утонченной цивилизации гораздо больше, чем кажется, мы чаще встречаемся с произведениями людей, чем с произведениями природы.

Одно мгновение у Тибурция возникла мысль схитрить с самим собой, и он сказал себе трусливую, неискреннюю фразу: «Каштановый цвет волос – красивый цвет». Негодяй, подлец, Фома неверный, он дошел даже до того, что признал черные глаза очень живыми и весьма приятными. В оправдание его нужно все же сказать, что он безрезультатно обошел все уголки города, который с полным основанием мог считаться городом блондинок. Некоторое разочарование было ему простительно.

В то время как он произносил про себя эти кощунственные слова, чьи-то прелестные голубые глаза, прячущиеся в мантилью, блеснули ему и исчезли, как блуждающий огонек, где-то на углу площади Мейр.

Тибурций ускорил шаг, но ничего не увидел; улица на всем протяжении была пуста: несомненно, беглый призрак вошел в один из соседних домов или скрылся в каком-нибудь неведомом переулке; разочарованный Тибурций, посмотрев на колодец, украшенный железными завитками, выкованными Квентин-Метцисом, художником-чеканщиком, решил, так как ему не представлялось ничего лучшего, посмотреть собор, отвратительно вымазанный сверху донизу канареечно-желтой клеевой краской. К счастью, резная кафедра работы мастера Вербруггена, с орнаментом из птиц, белок, индюков, распустивших хвосты, и со всем этим звериным миром, окружавшим Адама и Еву в земном раю, искупала грубую окраску стен тонкостью граней, изобретательностью деталей; к счастью, гербы дворянских семейств, картины Отто Вениуса, Рубенса и Ван Дейка отчасти скрывали эту безвкусицу, столь любимую буржуазией и духовенством.

Несколько святош молились в разных местах церкви; но они проявляли столь пламенное благочестие, низко склоняя лица над молитвенниками с красным обрезом, что было трудно различить их черты. Кроме того, место было святое, женщины эти казались старухами, и Тибурцию расхотелось продолжать здесь свои поиски.

Пять или шесть англичан, задыхавшихся после подъема и спуска по четыремстам семидесяти ступеням колокольни, напоминавшей альпийский пик, так как во все времена года она покрыта белоснежным голубиным пометом, рассматривали картины и, только наполовину доверяя эрудиции своего болтливого гида, искали в путеводителе имена мастеров, боясь восхититься одним произведением вместо другого; они с неколебимым равнодушием повторяли перед каждым полотном: «It is a very fine exhibition»[35].

У англичан были квадратные лица; огромное расстояние между носом и подбородком свидетельствовало о чистоте их расы. Бывшая с ними дама оказалась той самой англичанкой, которую Тибурций уже видел около дворца Лаэкен: те же зеленые ботинки и те же красные волосы. Тибурций, отчаявшись найти белокурую Фландрию, собирался было уничтожить англичанку испепеляющим взглядом, но куплеты из водевиля, направленные против коварного Альбиона, вовремя пришли ему на память.

В честь этой столь очевидно британской компании, которая двигалась только под звон гиней, церковный сторож открыл ставни, три четверти года закрывающие две чудесные картины Рубенса: «Распятие» и «Снятие с креста».

«Распятие» – это совсем особая картина. Рубенс, создавая ее, думал о Микеланджело. Рисунок жесткий, дикий, резкий, как у мастеров римской школы; все мускулы выделяются сразу, все кости и все сухожилия выступают, железные нервы приподнимают гранитные тела. Здесь нет веселого багрянца, которым художники Антверпена беззаботно рассыпают по своим бесчисленным полотнам, это самый густой итальянский бистр; палачи-великаны слоновьего сложения с тигровыми мордами и в позах, выдающих животную свирепость; сам Христос, не менее гиперболизированный, скорее напоминает Милона Кротонского, прибитого к деревянной кобыле атлетами-соперниками, чем бога, добровольно жертвующего собой для спасения человечества. О Фландрии здесь напоминает только громадный пес Снейдерса, лающий в углу картины.

Когда ставни «Снятия с креста» открылись, Тибурций почувствовал ослепляющее головокружение, точно он заглянул в светящуюся бездну; чудесная голова Магдалины победно сверкала в океане золота и, казалось, освещала лучами своих глаз серый, тусклый воздух, просачивающийся через готические окна. Все исчезло вокруг него; образовалась пустота; он не видел больше ни квадратных англичан, ни рыжей англичанки, ни лилового сторожа.

Созерцание этого лица было для Тибурция откровением свыше; пелена спала с его глаз, он был лицом к лицу со своей тайной мечтой, со своей невысказанной надеждой: неуловимый образ, который он искал со всем пылом влюбленного воображения, случайно улавливая только профиль и тотчас же исчезавшую последнюю складку платья; капризная и пугливая химера, всегда готовая взмахнуть беспокойными крылами, была тут, перед ним: этот образ уже не ускользал от него, недвижно сиял перед ним в ореоле своей красоты. Великий мастер словно нарисовал отраженную в его сердце, предчувствуемую и желанную возлюбленную; Тибурцию казалось, что он сам написал эту картину, гениальная кисть нарисовала твердо, крупными штрихами то, что он смутно представлял себе, и облекла великолепными красками его беспредметную, туманную фантазию. Он узнавал эту голову, которой, однако, никогда раньше не видел.

Тибурций стоял безмолвный, поглощенный, бесчувственный, как человек, охваченный каталепсией; веки его не шевелились, взгляд потонул в бездонном взоре кающейся.