Так называемая итальянская страсть, то есть страсть, которая стремится к удовлетворению, а не к тому, чтобы вызвать восторженное изумление окружающих, начинается в эпоху возрождения общества, в XII веке, и исчезает – по крайней мере у людей хорошего тона – около 1734 года. В эту эпоху в Неаполе восходят на престол Бурбоны в лице дона Карлоса, сына одной из Фарнезе, которая вторым браком вышла замуж за Филиппа V, этого мрачного внука Людовика XIV, бесстрашного среди свиста пуль, вечно скучавшего и страстно влюбленного в музыку. Известно, что знаменитый кастрат Фаринелли в течение двадцати четырех лет ежедневно пел ему три любимые арии, всегда одни и те же.
Философски настроенный ум может заинтересоваться характером той страсти, какую можно встретить в Риме или в Неаполе, но, признаюсь, нет ничего нелепее романов, герои которых носят итальянские имена. Разве не установлено, что страсть изменяется через каждые сто лье по мере приближения к северу? Разве в Марселе любят так же, как в Париже? Самое большее, что можно утверждать, это то, что общественные нравы в странах, долгое время имевших одинаковый образ правления, обладают некоторым внешним сходством.
Пейзажи, так же, как страсти, как музыка, тоже меняются, едва вы на три-четыре градуса продвинетесь к северу. Неаполитанский пейзаж показался бы нелепым в Венеции, если бы даже и в самой Италии не было принято восхищаться прекрасной неаполитанской природой. В Париже, напротив, мы считаем, что леса и возделанные равнины Неаполя ничем не отличаются от лесов и равнин во владениях Венеции, и нам бы хотелось, чтобы, к примеру сказать, Каналетто употреблял совершенно такие же краски, как и Сальватор Роза.
На мой взгляд, очень смешно, когда англичанка, одаренная всеми совершенствами, свойственными обитательницам ее острова, но неспособная, даже по мнению своих соотечественников, описать ненависть и любовь – я говорю о г-же Анне Редклиф, – наделяет героев своего знаменитого романа «Исповедальня черных кающихся» итальянскими именами и сильными страстями.
Я не стану смягчать простоту и местами даже раздражающую грубость чрезмерно правдивого повествования, которое хочу предложить снисходительному читателю. Так, например, я дословно перевожу ответ герцогини ди Паллиано на любовное признание ее кузена Марчелло Капечче. Эта семейная хроника помещена почему-то в конце второй тетради рукописной истории Палермо, о которой я не могу сообщить никаких подробностей.
Повесть, которую я, к большому моему сожалению, сильно сократил (я выпустил множество характерных подробностей), содержит не столько интересную историю одной страсти, сколько описание последних событий, происшедших в несчастной семье Караффа. Литературное тщеславие говорит мне, что, пожалуй, я мог бы сделать некоторые моменты рассказа более занимательными, раскрыв перед читателем – другими словами, разгадав и подробно описав – переживания главных действующих лиц. Но как я, молодой француз, родившийся на севере, в Париже, могу быть уверен в том, что правильно разгадал чувства итальянцев, живших в 1559 году? В лучшем случае я мог бы только угадать, что именно может показаться изящным и острым французскому читателю 1838 года.
Пылкие страсти, царившие в Италии около 1559 года, требовали действий, а не слов. Поэтому в последующих рассказах читатель найдет очень мало диалогов. Для предлагаемого перевода это невыгодно: ведь мы так привыкли к длинным диалогам героев французских романов: для них диалог – это сражение. Нижеприведенный рассказ, для которого я прошу у читателя величайшего снисхождения, рисует одну характерную особенность итальянских нравов, занесенную в Италию испанцами. Я не вышел из роли переводчика. Точное воспроизведение чувств, царивших в XVI столетии, и даже литературной манеры самого историка, который, по всей видимости, принадлежал ко двору несчастной герцогини ди Паллиано, составляет, на мой взгляд, основное достоинство этой трагической истории, если только в ней вообще есть какие-либо достоинства.
Строжайший испанский этикет господствовал при дворе герцога ди Паллиано. Заметьте, что каждый кардинал, каждый римский князь имел такой же двор, и вы поймете, что представляла собой цивилизация города Рима в 1559 году. Не забывайте, что то было время, когда король Филипп II, нуждаясь для осуществления одной из своих интриг в голосах двух кардиналов, давал им ежегодно по двести тысяч ливров церковными бенефициями. Рим, даже и не обладая грозной армией, был столицей мира. Париж в 1559 году был городом варваров, правда, довольно привлекательных.
ТОЧНЫЙ ПЕРЕВОД СТАРИННОГО РАССКАЗА, НАПИСАННОГО ОКОЛО 1566 ГОДА
Джованни Пьетро Караффа, отпрыск одной из знатнейших фамилий Неаполитанского королевства, отличался такой резкостью, грубостью и заносчивостью, что его вполне можно было принять за какого-нибудь пастуха. Он надел длинное одеяние (сутану) и еще в молодые годы отправился в Рим, где ему оказал покровительство его двоюродный брат Оливьеро Караффа, кардинал и архиепископ Неаполитанский. Александр VI, великий человек, который все знал и все мог, сделал его своим cameriere[21] (теперь мы сказали бы адъютантом). Юлий II назначил его архиепископом Кьети; папа Павел сделал его кардиналом, и, наконец, 23 мая 1555 года после ожесточенных споров и интриг запершихся в конклаве кардиналов он был избран папой под именем Павла IV. Ему было тогда семьдесят восемь лет. По прошествии некоторого времени те самые люди, которые посадили его на престол св. Петра, не могли думать без содрогания о суровости и о свирепом, неумолимом благочестии избранного ими пастыря.
Весть об этом неожиданном избрании произвела переворот в Неаполе и Палермо. В скором времени в Рим прибыло множество членов прославленной семьи Караффа. Все они получили должности, но, как и следовало ожидать, папа выказал особое расположение трем племянникам, сыновьям графа ди Монторио, своего брата.
Старший, дон Джованни, уже женатый, был сделан герцогом ди Паллиано. Это герцогство, отнятое у Марк'Антонио Колонны, которому оно принадлежало ранее, состояло из множества селений и небольших городов. Дон Карлос, второй племянник его святейшества, был рыцарем Мальтийского ордена и прежде участвовал в походах: он был назначен кардиналом, легатом Болоньи и первым министром. Это был человек весьма решительный; верный традициям своей семьи, он имел смелость ненавидеть самого могущественного в мире короля (Филиппа II, короля Испании и Вест-Индии) и сумел доказать свою ненависть на деле. Что касается третьего племянника нового папы, дона Антонио Караффа, то папа сделал его маркизом ди Монтебелло, так как дон Антонио был уже женат. И, наконец, он задумал женить Франциска, дофина Франции, сына короля Генриха II, на дочери своего брата от второго брака; в приданое ей Павел IV намеревался дать Неаполитанское королевство, которое он надеялся отнять у Филиппа II, короля Испании. Семья Караффа ненавидела этого могущественного короля, который впоследствии, как вы увидите дальше, воспользовался ошибками этой семьи и истребил ее.
После вступления на престол св. Петра, могущественнейший в мире и затмевавший в те времена даже престол прославленного монарха Испании, Павел IV, как и большинство его преемников, являл собой пример всех добродетелей. Это был великий папа и великий святой. Он старался искоренить церковные злоупотребления и таким путем отдалить созыв вселенского собора, допустить который было бы неблагоразумно, хотя все этого требовали от римского двора.
По забытым в наши дни обычаям того времени, не позволявшим государю доверять людям, которые могли иметь другие интересы, кроме его собственных, владения его святейшества деспотически управлялись тремя его племянниками. Кардинал был первым министром и делал от имени своего дяди все, что ему было угодно; герцог ди Паллиано был назначен командующим папскими войсками, а маркиз ди Монтебелло, ставший начальником дворцовой стражи, пропускал во дворец лишь тех, кто был ему по душе. Вскоре эти молодые люди стали совершать величайшие беззакония. Они начали присваивать имущество семейств, недовольных их управлением. Население не знало, где искать правосудия. Людям приходилось опасаться не только за свое имущество, но даже – как ужасно говорить об этом на родине целомудренной Лукреции! – даже честь их жен и дочерей не была больше в безопасности. Герцог ди Паллиано и его братья похищали самых красивых женщин – достаточно было иметь несчастье им понравиться. Ко всеобщему изумлению, они не выказывали никакого уважения к знати; более того, даже священная ограда монастырей не удерживала их. Доведенное до отчаяния население не знало, где искать защиты, – так велик был ужас, который три брата внушали всем, кто хотел приблизиться к папе; они проявляли дерзость даже по отношению к посланникам.
