Наступил февраль. Приближалось время выставки в Салоне, а «Озеро» все еще не было закончено. Большая часть работы была сделана, полотно было полностью подмалевано, но только некоторые детали были вполне выписаны, а остальное еще представляло первозданный хаос. Невозможно было выставлять картину в таком виде. Это был набросок, а не законченное произведение мастера. Недоставало четкости в выявлении замысла, гармонии в соотношении рисунка и цвета. Фердинанд не двигался вперед, он разменивался на детали, уничтожал вечером то, что писал утром, топтался на месте, пожирая самого себя в своем бессилии.

Однажды в сумерки Адель возвратилась домой после длительного отсутствия и, войдя в неосвещенную мастерскую, услышала, что кто-то рыдает. Она увидела своего мужа: он сидел на стуле перед картиной, раскисший, как перестоявшаяся опара.

– Ты плачешь? – спросила она Фердинанда, растроганная его горем. – Что с тобой?

– Нет, нет, ничего… пустяки… – бормотал он.

Целый час сидел он так, тупо уставившись на свое полотно, где уже ничего не мог различить. Все смешалось в его помутившемся сознании. Его творение представлялось ему жалким и бессмысленным нагромождением нелепостей. Он чувствовал себя беспомощным, слабым, как ребенок, совершенно бессильным упорядочить это месиво красок. Потом, когда сумерки, сгущаясь, скрыли от него полотно, когда все – даже самые яркие тона – погрузилось в темноту, как в небытие, он почувствовал, что умирает, подавленный безысходной тоской. Из его груди вырвались громкие рыдания.

– Ты плачешь, ты плачешь, – повторяла молодая женщина, поднося руки к его лицу, по которому катились обильные слезы. – Ты страдаешь?

Он не в состоянии был ответить ей, рыдания душили его. Тогда, забывая о своем глухом сопротивлении, сдаваясь перед охватившей ее жалостью к этому несчастному, который осознал всю безнадежность своего положения, она по-матерински прижала его в темноте к своей груди. Это и было банкротство.

На следующий день Фердинанд должен был уйти из дому после завтрака. Вернувшись через два часа, он, как всегда, погрузился в созерцание своего полотна. Вдруг он воскликнул:

– Послушай! Кто это работал над моей картиной?

В левой стороне полотна кто-то закончил уголок неба и крону дерева. Адель, делая вид, что поглощена работой над одной из своих акварелей, ответила не сразу.

– Кто же мог позволить себе сделать это? – скорее удивленным, чем рассерженным тоном продолжал он. – Уж не Ренекен ли?

– Нет, – сказала наконец Адель, не поднимая головы. – Это я тут забавлялась… Только фон… какое это имеет значение…

Фердинанд принужденно засмеялся:

– Вот как! Значит, ты уже сотрудничаешь со мной? Колорит вполне подходит, только вот там надо приглушить свет.

– Где это? – спросила она, вставая из-за стола. – А, на этой ветке.

Она взяла кисть и исправила, как он сказал. Он наблюдал за ней. Через несколько минут он начал советовать ей, что надо делать, как учитель – ученику, а она слушала и продолжала писать небо. Более определенного объяснения между ними не последовало. И все же без слов было ясно, что Адель берется закончить фон картины. Срок истекал, надо было торопиться. Фердинанд лгал, сказываясь больным, а она вела себя так, как будто не замечала его лжи.

– Так как я болен, – повторял он каждую минуту, – твоя помощь очень облегчает дело… То, что ты пишешь, не имеет решающего значения…

С тех пор он привык видеть ее за работой перед своим мольбертом. Время от времени он вставал с кушетки, подходил к ней, зевая, и делал какое-нибудь замечание, иногда даже настаивал, чтобы она переделала тот или иной кусок.

Он был очень требователен в роли учителя.

Ссылаясь на усиливающееся нездоровье, он решил, что Адель может работать над фоном до того, как он закончит передний план: это, говорил он, облегчит ему работу, он яснее увидит, что еще не сделано, и работа пойдет быстрее.

Целую неделю Фердинанд бездельничал, подолгу спал на кушетке, пока его жена, как всегда молчаливо, простаивала с утра до вечера перед мольбертом.

Наконец он решился приняться за передний план.

Но он заставлял ее стоять рядом. Когда он терял терпение, она ободряла его, заканчивала едва намеченные им детали. Часто Адель отправляла мужа подышать свежим воздухом в Люксембургский парк. Ведь ему нездоровится, он должен щадить свои силы, ему вредно приходить в возбужденное состояние, – почтительно уговаривала она его.

Оставшись одна, она наверстывала время, работая с чисто женским упорством, не стесняясь захватывать и передний план. Фердинанд был в таком изнеможении, что не замечал, как двигалась ее работа в его отсутствие, или, во всяком случае, не говорил об этом, – как будто думал, что картина двигается вперед сама собой.

В две недели «Озеро» было закончено.

Но Адель не была удовлетворена результатом своих усилий. Она прекрасно понимала, что чего-то недостает. Когда Фердинанд, вполне успокоившись, нашел, что картина превосходна, она приняла его заявление холодно и неодобрительно покачала головой.

– Чего же ты хочешь в конце концов? – вспылил Фердинанд. – Не убиться же нам над ней!

Адель хотела, чтобы в картине отразилась его творческая индивидуальность. Ей понадобилось все ее неистощимое терпение, вся ее воля для того, чтобы вдохнуть в него энергию.

Еще одну неделю она неотступно мучила его, разжигая в нем былое творческое горение. Она не выпускала его из дому, опьяняла и воодушевляла его своими восторгами. Когда она чувствовала, что он воспламеняется, она насильно вкладывала кисть в его руку и держала его часами перед мольбертом, изыскивая всё новые средства – ласками, лестью, спорами поддерживать в нем творческое возбуждение.

Таким образом она заставила его переписать всю картину. Фердинанд вновь обретенными мощными мазками преобразил живопись Адели – внес в картину ту непосредственность таланта, которой не хватало ее мастерству. Это было почти неуловимо, но оживило все. «Озеро» стало не ремесленно выписанным полотном, но подлинным творением художника.

Адель пришла в восторг. Будущее вновь сулило успех.

Теперь она всегда будет помогать мужу, потому что длительная работа утомляла его. Помогать ему – вот в чем тайный смысл ее жизни. Мысль о том, что она станет ему совершенно необходима, наполняла ее надеждой на счастье.

Однако она заставила его в шутку поклясться, что он никому не расскажет об ее участии в работе над картиной. Ведь сделала она так ничтожно мало, и разговор об этом будет только понапрасну смущать ее.

Фердинанд с удивлением согласился. Он не только не чувствовал зависти к ее таланту, но, напротив, говорил всем, что она лучше, чем он, владеет мастерством живописца, что соответствовало истине.

Когда Ренекен пришел посмотреть «Озеро», он буквально онемел от изумления, потом чрезвычайно торжественно начал восхвалять своего молодого друга:

– Безусловно, мастерство здесь выше, чем в «Прогулке», – говорил он, – здесь достигнута невообразимая легкость и тонкость в передаче воздуха, и первый план приобретает благодаря этому невероятную выразительность… Да, это прекрасно, это неподражаемо!..

Он был неподдельно изумлен, но не говорил о подлинной причине своего изумления. Этот дьявольский Фердинанд совершенно сбивает его с толку, никогда Ренекен не предполагал, что Фердинанд может до такой степени овладеть мастерством. В картине появилось еще нечто совсем новое, чего никак нельзя было ожидать от Фердинанда.

И все же он предпочитал «Прогулку», хотя и не говорил об этом вслух. «Прогулка» была сделана небрежнее, со многими шероховатостями, но там была печать ничем не стесняемой индивидуальности. В «Озере» талант художника окреп и развился, и тем не менее в новом произведении не было того обаяния, как в первом. В «Озере» чувствовалась банальность ремесленных навыков, стремление к красивости, почти слащавость.

Эти мысли не мешали Ренекену повторять, уходя: