Различное, однако, действие оказывает торговля, осуществляемая как деятельность, смотря по тому, является ли она морской или внутренней торговлей. В первой преобладает еще долгое время, как мы могли констатировать, авантюристский, разбойничий характер; в ней вырабатывается, таким образом, «идущий на риск» купец. Тогда как внутренняя торговля сильнее и исключительно развивает торгашеский и калькуляторный момент, порождает «взвешивающего купца», который принужден пробиваться с помощью рационального средства — законченного счетного искусства — на пути искусного заключения договоров. Это внутренняя торговля шерстью воспитала во флорентийцах коммерческий характер до такого совершенства, какое мы наблюдали (задатки в крови предполагаются!). Равно как внутренняя торговля скорее, чем мужественно рискующая морская торговля, принуждает и побуждает развивать мещанские добродетели. Я считаю немыслимым (уже по этой причине) возникновение книги, подобный трактату о святой хозяйственности, в XV столетии где-нибудь в другом месте, чем центр шерстяной торговли и промышленности. Мы видели, что ни флорентийцы, ни шотландцы, ни евреи не были никогда мореходами: их кровное предрасположение Удерживало их от этого, но их деятельность с самого начала в качестве сухопутных торговцев воспитала в них затем этот тип торгаша, так что мы вновь наблюдаем, как следствие действует дальше в качестве причины.
Особую роль в истории капиталистического духа играла ссуда денег. Мы видели в другом месте, как в раннюю эпоху капитализма знающими свет и деятельными поздними схоластиками в ней был (правильно!) Усмотрен и по нравственным основаниям осужден решительный враг капитализма. Но нельзя также отрицать и того, что в другом направление ссудная деятельность оказала весьма благоприятное влияние на развитие известных сторон капиталистического духа. Рассматривая проблему с другой стороны, чем Антонин Флорентийский, а именно ссуду денег, которой евреи со времен Соломона занимались с особенной охотой p которую они в течение европейского средневековья почти исключительно избрали своей профессией, я привел в качестве одной из причин, почему они были так превосходно подготовлены к капитализму, когда ок начал развиваться. Действительно, я продолжаю держаться этого воззрения и считаю ссуду денег теперь, как и прежде, одним из источников, откуда питался капиталистический дух, тем более в эпоху, когда вокруг еще господствовали натурально-хозяйственные, подчиненные категории качества, отношения. Причины же, по которым ссуда денег в еще большей мере, чем товарная торговля (усилением которой она здесь в занимающем нас смысле только и является), должна считаться школой выправки для капиталистического образа мыслей, заключаются в следующем:
в ссуде денег совершенно вытравлено всякое качество и хозяйственный процесс определен исключительно количественно;
в ссуде денег договорное начало сделки стало существенным: договор об исполнении и встречном исполнении, обещание на будущее время, идея поставки составляют ее содержание; в ссуде денег исчез всякий элемент «пропитания»; в ссуде денег все телесное (все «техническое») вытравлено окончательно: хозяйственное дело стало чисто духовной природой;
в ссуде денег хозяйственная деятельность как таковая утратила всякий смысл: занятие денежными ссудами совершенно перестало быть осмысленным занятием тела и духа; тем самым ценность его переместилась с него самого на результат; один только результат еще имеет смысл;
ссуда денег является особенно плодотворной областью для развития отчетности: человек, в сущности, всю свою жизнь просиживает со счетной линейкой и бумагой за столом;
в ссуде денег выступает впервые совершенно ясно возможность и не в собственном поту посредством хозяйственного действия зарабатывать деньги; совершенно ясно выступает возможность и без насильственных действий заставлять других людей работать на себя.
Чего недостает профессиональному заимодавцу, «ростовщику», — это, как правильно понял Антонин, предпринимательского духа, отваги. Но если и это прибавляется, то как раз заимодавец может вырасти в капиталистического предпринимателя крупного масштаба: специфически купеческое предприятие тесно связано (как мы видели) с ссудой денег. Ссуда денег может таким путем разрастись в капиталистическую торговлю деньгами (банкирская деятельность!), но также и в капиталистическое производственное предприятие (заклад!). Флоренция — не только город торговцев шерстью, она еще и город банкиров!
Но она, наконец, еще и город цехов раг ехеlеnсе128 и господства цехов, и мы должны иметь это в виду, если мы хотим понять, почему она стала цитаделью раннекапиталистического духа.
Благодаря исторической случайности: вражде между императорской и антиимператорской партиями — цехи во Флоренции уже в XII в. достигли участия в управлении городом. «Ремесленные цехи заставили дорого заплатить за поддержку (оказанную императору), и подеста со своими советниками находился на самом деле в зависимости от вновь достигшего политического могущества общественного строя» (433). В 1193 г. были расчищены пути демократическому развитию государства.
Если я теперь указывал только что, что эту особенность флорентийской истории я также делаю ответственной за высокое и раннее развитие капиталистического духа во Флоренции, то это легко может показаться парадоксальным, так как ведь цехи — смертельные враги капитализма. И все же это не парадоксально. Ибо, несомненно, важная доля капиталистического духа, особенно та, которая проявляется в мещанских добродетелях, происходит из тесноты цеховых каморок. Здесь «святая хозяйственность» по-настоящему дома. Она здесь появилась на свет, как дитя нужды. Здесь нужно было быть бережливым, и трезвым, и трудолюбивым, и целомудренным, и чем там еще, если не желать ставить на карту своего существования. Эти добродетели называли христианскими; они и были ими. И культивировать их без внешнего принуждения было, без сомнения, достойным внимания делом самовоспитания. Но не следует все же забывать, что торговец пряностями и шерстоткач получают эти «добродетели» скорее принудительно, как элементы его образа жизни: он должен прийти к убеждению, что делать долги, тратить время на развлечения и любовные интрижки привело бы его к нищенской суме. Мы и наблюдаем повсеместно, как нужда с течением времени делает цеховых все более добрыми «мещанами». Относительно английских и шотландских народов мы получаем положительное этому подтверждение.
«Очевидным является, — пишет превосходный знаток средневековой Англии (434), — что задолго до реформации и раньше, чем какие бы то ни было пуританские принципы могли оказывать свое влияние, веселье в городах исчезло под давлением деловой жизни» (the gaiety of the towns was already sobered by the pressure of business). А другой (435) утверждает действительность того же самого наблюдения относительно развития шотландских городов. Цеховая каморка еще стеснила даже и крестьянское жизненное пространство. Настоящий крестьянин — это маленький сеньор, который живет и дает жить. Городской ремесленник чахнет, засыхает, опустошает себя и делается тем самым родоначальником «мещанского духа».
Правда, то, что этот последний сделался элементом капиталистического духа, что и те люди, которые могли позволять себе вести свободную и несвязанную жизнь, видели свой высший идеал в industry и frugality129: Для этого требовалось содействие еще других сил. С одной из этих сил мы познакомились в нравственном учении философов и церкви. Другую я еще назову здесь. Это обиженность.
В последнее время с решительностью указывалось на выдающееся значение этого духовного процесса, который, как известно, Ницше Считает корнем переоценки аристократической ценности в противоположность оценке стадной морали (436). Я думаю, что в истории капиталистического духа он сыграл роль, и я вижу ее в этом возвышении рожденных нуждою принципов мелкомещанского образа жизни до всеобщих, ценных жизненных максим, т. е. в учении о «мещанских» добродетелях как высоких человеческих добродетелях вообще. Люди мещанского состояния, в особенности, верно, деклассированные дворяне, косо смотревшие на господ и на их житье, объявляли его порочным и проповедовали отвращение от всякого сеньориального образа жизни (который они в глубине своей души любили и к которому стремились, но были из него по внешним или внутренним причинам исключены). Основная черта в книгах Альберти о семье — это обиженность. Я уже ранее приводил оттуда различные места, где звучит прямо-таки комичная и детская ненависть к «сеньорам», из круга которых он был исключен; эти цитаты можно было бы легко умножить. И постоянно тирада против всего сеньориального, против сеньориальных развлечений охотой, против обычаев клиентеллы и т. д. заканчивается фарисейской похвалой собственного доброго «мещанства». Несомненно, коммерческие интересы, плоды философского учения, одобрение духовного отца — все это вело к омещанению взгляда на жизнь. Но безграничная ругань, в которую впадает Альберти, как только он заводит речь о «сеньорах», и которая свидетельствует о том, что его опыт позволял думать о них чертовски верно, все же показывает, что, может быть, самым сильным побуждением, приведшим его к доброму мещанскому мировоззрению, была обиженность.
