Косным, даже ленивым слыл французский коммерсант — прежнего времени. «Патриотический купец», с которым мы уже частенько встречались на нашем пути (192), жалуется в середине XVIII столетия на то, что во французских предприятиях так мало работают; он бы хотел, чтобы его сын работал «день и ночь», «вместо двух (!) часов в день, как это обычно во Франции». Впрочем, книга сама служит доказательством, что дух Франклина во Франции того времени далеко не у всех купцов пустил корни: она полна романических идей, полна увлечения, полна рыцарских склонностей — несмотря на ее тоску по американскому укладу жизни.
Этому слабо развитому капиталистическому духу соответствуют (и соответствовали: дух французской нации в этом отношении в течение последних столетий остался поразительно неизменным) положительные идеалы французского народа. Тут мы встречаем (по крайней мере еще в XVIII столетии), с одной стороны, сильно выраженные сеньориальные склонности. Мы снова читаем, как наш свидетель, патриотический купец, горько жалуется на эту роковую склонность своих соотечественников к расточительной жизни; на то, что они, вместо того чтобы вложить свое богатство в капиталистические предприятия, употребляют его на ненужные расходы для роскоши — и это причина, почему во Франции за ссужаемый капитал в торговле и промышленности приходится платить 5–6%, тогда как в Голландии и Англии его можно получить за 2,5–3%. Он полагает, что ссуды деловому миру за 3% гораздо выгоднее и разумнее, чем «покупка этих прекрасных на вид имений, которые не приносят ничего» (193).
С другой стороны, красной нитью проходит через всю французскую хозяйственную историю задержка развития капитализма вследствие другой особенности или, как говорят враждебно настроенные к капитализму судьи, дурной привычки французского народа — его предпочтения обеспеченного (и уважаемого) положения чиновника. Эта «язва погони за должностями» («la plaie du fonctionnarisme»), как ее называет один рассудительный историограф французской торговли (194), французское чиновничье безумие («la folie frangaise des offices»), как определяет другой, не менее богатый показаниями автор (195), с которым соединено презрение к промышленным и коммерческим профессиями («le dedain des carrieres industrielles et commerciales»), начинается с XVI столетия и не исчезла еще и сегодня. Она показывает незначительную силу, которую имел во Франции капиталистический дух с давних пор: кто только мог, удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность (что вплоть до XVIII столетия было повсюду возможно). История Франции — доказательство распространения этого обычная на все свои населения.
В тесной связи с такого рода склонностями стоит — что можно с одинаковым правом рассматривать как причину и как следствие — то слабое уважение, с которым во Франции относились к торговле и промышленности, можно уверенно сказать, до июльской монархии. Я не имею при этом в виду ни того, что богатые стремились к дворянству, ни того, что дворянство до конца XVIII столетия рассматривалось также и как социально привилегированное сословие, ни даже законодательного предписания, которым купеческое состояние лишалось прав дворянства («deroger») (такое представление было обычным и в Англии и, в сущности, ведь еще не совсем исчезло и ныне). Нет, я разумею ту оскорбительно низкую оценку торговой и коммерческой деятельности, те оскорбительно пренебрежительные отзывы о ее социальной ценности, которые мы в такой ярко выраженной форме вплоть до XVIII столетия встречаем (кроме Испании), пожалуй, только во Франции.
Если хороший знаток характеризует настроение верхних общественных слоев Франции в XVI столетии словами: «Если есть на свете презрение, то оно относится к купцу» («s'il a mepris au monde, il est sur ie marchand» (196), то это уже не было бы применимо относительно Англии того времени (в то время как для Германии, как мы еще увидим, это могло бы иметь применение); заявление же, подобное заявлению Монтескье (и оно не является единичным), в середине XVIII столетия было бы немыслимо даже в Германии того времени: «Все погибнет, если выгодная профессия финансиста обещает стать еще и уважаемой профессией. Тогда отвращение охватит все другие сословия, честь потеряет все свое значение, медленные и естественные способы выдвинуться не будут применимы и правительство будет потрясено в своих коренных основах» (197).
4. Германия
Что в Германии капиталистических дух начал развиваться и распространяться в эпоху Фуггеров (а может быть, кое-где уже и раньше), это мы не можем подвергнуть сомнению. Главным образом мы наблюдаем здесь отважное предпринимательство, которое наряду с осторожной купеческой торговлей и «закладничеством» составляет характерную черту того времени.
Но я хотел бы предостеречь от переоценки, хотел бы совершенно прогнать представление, будто капиталистический дух в Германии даже в XVI столетии достиг такой высокой степени и широты развития, которая бы допускала хотя бы отдаленнейшее сравнение со степенью развития капитализма, например, в итальянских городах уже в XIV столетии.
То, в чем мы должны отдать себе отчет, чтобы правильно судить о состоянии капиталистического духа в Германии, скажем, в XVI столетии (когда, по общему признанию, его развитие достигло зенита), — это главным образом следующее.
1. Всегда могли существовать совершенно единичные случаи, в которых проявлялась капиталистическая природа. «Общественное мнение», интеллигенция, передовые умы в своих суждениях согласно и притом категорически отвергают всякое проявление нового духа. То, как Лютер отзывается о «фуггерстве»62, доказывает это так же, как и заявления таких людей, как Ульрих фон Гуттен и Эразм Роттердамский (198). Но эти воззрения вовсе не ограничиваются кругом дворянства и ученых. Они были вполне народными. Себастьян Франк перевел сочинение Эразма (199), и перевод имел большой успех. Трактар Цицерона «Об обязанностях», в котором он делает известные заявления о низкой ценности «торговли» (в смысле барышничества), стал в этом столетии родом настольной книги благодаря огромному распространению многочисленных его переводов (200). Все это позволяет заключить о том, что капиталистическое мышление и оценка оставались еще только на поверхности немецкой народной души.
2. Но могут полагать, что та резкая критика, которой современники подвергают капитализм, есть как раз доказательство того, что он быстро достиг сильного расцвета. Это до известной степени правильно. И если обращать внимание только на размеры предприятий, высоту цен, силу многополистических тенденций, то степень развития капитализма в Германии в то время была сравнительно высокая. Но следует помнить, что капиталистический дух имеет еще многие другие составные части и они-то в то время у нас достигли только скудного расцвета. Я имею в виду все то, что мы назвали отчетностью. Как слабо она была развита в Германии в XVI столетии, этому я уже привел несколько свидетельств. Я на-понимаю о деловых книгах, как у Отто Руланда (XV столетие), о деловых отчетах, как у Лукаса Рема (XVI столетие), которые все не выдерживают никакого сравнения с подобными же памятниками итальянского духа XIV и XV столетий. Отчетность не пропадает. Однако как слабо она была развита в Германии еще в XVIII столетии в сравнении с вошедшими в обычай приемами английской и голландской деловой жизни, я уже указывал.
3. Во всяком случае, этот «пышный расцвет» капиталистического духа в XVI столетии (если уж говорить о таковом) был кратковременным. Еще в течение XVI столетия в Германии начинается тот процесс феодализации, с которым мы уже ознакомились в Италии, и совершенно всасывает важнейшие семьи предпринимателей. Новые же поколения буржуа имеются в течение следующих двух столетий только в очень ограниченном количестве, и их имущества имеют очень скромные размеры. Только в XVIII столетии начинается более оживленная промышленная и коммерческая жизнь, которая потом снова еще раз ослабевает к началу XIX столетия. Можно без преувеличения сказать, что настоящий новый расцвет капиталистического духа в Германии начинается только с 1850 г.
