— Кто ты? — с; испугом спросила Бодена.
— Не бойся, дитятко, не бойся! — ласково сказала старуха.. — Знахарка я, девонька, травы собираю, да и лечу ими болести разные. Люди бают, будто ведьма, колдунья, с чертом спозналась! Врут они, окаянные, врут! За мою же доброту меня же камнями забросали. Вот и живу в лесу, словно старый сыч!
— Как я попала сюда?
— Собралась я сегодня на заре за травами в поле. Только слышу — трах, трах! — катит четверка лошадей прямо к моей избе. Что за чудеса! Остановилась карета выскакивает оттуда какой-то — кто его знает, кто он? — не то барин, не то разбойник… Ты уж прости, голубка, может он — тебе близкий человек, да стара я уж, чтобы неправду говорить. Да нет, куда там близкий! Наверное, твой злодей? Да? Ну, так вот, выскакивает он и орет: «А где тут ведьма Сычиха?» Это меня Сычихой народ, прозвал. Я и говорю: «Сычиха буду я, касатик, а только не ведьма я, а знахарка». — «Мне, — говорит, — все равно, что черт, что ангел, а обмерла у меня в карете женщина, и ты мне вылечить ее должна — так и на постоялом сказывали, что лучше тебя никто во всей округе не пользует». — «А кто же она будет, эта самая болящая?» — спрашиваю. Он как гаркнет: «Не суйся-де куда не спрашивают, а дело свое делай!» Ну, перенесли тебя ко мне. Уж и побилась я над тобой, голубка!.. Ишь как ослабела, болезная! Не чаяла я и выходить, да вот очнулась ты, теперь жива будешь, слава Богу!
— Я хотела бы умереть! — простонала Бодена, закрывая лицо руками.
— Что ты, что ты, девонька! Христос с тобой! Эко грех-то какой! Ежели в твоей поре умирать, так нам, старым, от стыда сквозь землю провалиться надо! На-ко, испей, это настой из особых трав, что на Иванову ночь возле монастырской ограды собирают; целительное, девонька, питье! Испей, голубка…
— Не хочу! — стоном вырвалось у Бодены, и она оттолкнула от себя руку старухи. — Не хочу! Дай мне яда, старуха, так я тебя благословлять буду!
— Стыдись, девка, поддаешься лукавому, не к ночи будь помянут! Разве для того нам Господь жизнь посылает, чтобы мы ее по своей воле порешили! Страдания ниспосылаются нам для очистки души, а ежели ты ее в этой жизни Господним испытанием не очистишь, так на том свете тебе нечистая сила огнем вечным очищать ее будет. Молись девка, отжени от себя соблазн великий! Перетерпи — и Господь вознесет тебя. Раскайся — и Он омоет твои раны…
— Но если сил нет терпеть, бабушка!
— Молись, помни о страданиях Христовых. У Него, Многомилостивца, нашлось терпение за грехи людей перестрадать, а ты во имя Его и страданья принять не хочешь? Ежели Господь карает, значит, есть за что. И я много перетерпела… Была и я красива, не поверишь, девка, а лучше тебя была! Не любила я мужа, приглянулся мне барин, только о нем и думала, все старалась ему на глаза попасться. А он и не смотрит. Заметил муж, что я словно лошадь перед барскими глазами пляшу, да и поучил меня. И стала я Бога молить, чтобы Он у меня мужа взял. К знахаркам ходила, ведьмовала, колдовала с ними… И испустил муж свою душу. Возликовала я, словно рай мне открылся. И повезло мне тут, девонька. Обратил на меня барин молодой взор свой, приблизил к себе, так-то полюбил, что вольную дал. «Хочу, — говорит, — чтобы ты любовью, а не крепостью возле меня держалась». Год как минуточка пронесся. А там — горе за горем. Барин умер. Ушла я в город к купцу в услужение. Ограбили купца и прирезали. Меня в подозрение взяли. Били, пытали, в тюрьме гноили. А там случайно попадись настоящие злодеи. Вошла я в тюрьму красавицей-бабой, а вышла старухой. Кости перебиты, жилы вытянуты. Вернулась в село к родственникам. А у них в тот же вечер пожар, и младенец сгорел. «Уйди, — говорят мне, — проклятая ты». Ушла я в лес, скиталась без крова, без пищи. Все думала, за что Бог карает, все на Него роптала. Руки на себя наложить хотела. Да нашло на меня просветление — вспомнила, как бесовским волхвованием мужа я изводила, как ему у Бога смерти просила, а за то надо мне страданиями искупать грех свой. Как поняла я это, так и стала жить для людей. Собираю травы, лечу болящих. Люди в меня камнями швыряют, сколько раз толпой приходили да избушку мою по щепочкам разносили, а я все живу. Не посылает Господь смерти — значит, нужна я кому-нибудь. Не образумься я, наложи на себя руки — и тебя бы на свете не было, умерла бы ты в великих страданиях. А может, и ты тоже кому-нибудь нужна? Полно, девонька, не гневи Господа! Живи, коли Он велит; когда пора приспеет — Сам примет в лоно Свое. Выпей, голубка, выпей!
Тихая, ласковая речь старухи как-то погасила озлобленность Бодены, в ней проснулась опять прежняя Мария. Она подумала о Гаврииле Романовиче, о великом князе — какую большую роль играла она в их жизни! Ведь не на казнь везут ее! А куда бы ее ни запрятали, Гавриил сможет вызволить любимую сестру. Надежда не пропала — надо было перетерпеть, и тогда авось снова проглянет солнышко!
Под влиянием этих мыслей Мария решила не отталкивать питье и одним духом проглотила его. Действительно, ей сразу стало легче, она почувствовала себя бодрее, спокойнее, крепче. Только вот есть ужасно хотелось — невыносимо, мучительно!
Когда она сказала об этом Сычихе, старушка заволновалась: у нее ничего не нашлось, кроме пары печеных картофелин да горбушки черствого хлеба. Но Бодена с радостью съела картофель и опять-таки почувствовала себя еще лучше.
Открылась дверь, и в избу вошел Свищ.
— Ну, как больная? — спросил он у старухи.
— Отошла, милостивец, совсем отошла. Только вот есть ей хочется, и надо бы дать, да нет у меня ничего!
— А где тут можно достать что-нибудь?
— Да вот, если выехать на тракт, так верстах в пяти Глебово будет; там хороший постоялый двор, всего достать можно.
— Не повредит больной, если мы сейчас туда поедем?
— Что ты, что ты, милостивец! Сейчас ее никак тревожить нельзя! Завтра на заре поезжайте с Богом, а до той поры она отлежаться должна. А вот что я тебе скажу: вели-ка ты своему кучеру верхом съездить.
Пусть ему щец в жбан нальют да сладкого мясца — ну, там телятинки либо ягнятинки молодой отрежут.
Котелок у меня найдется, мы тут разогреем, да и накормим нашу красавицу.
— Я сам съезжу! — решил Свищ и сейчас же отправился в путь.
Уже совсем стемнело, когда он вернулся со всякими яствами и питьем. Должно быть, ему было очень неловко везти все это верхом, и Бодену это тронуло.
«Все-таки не плохой он человек, — подумала она. — Конечно, должность у него такая, что добра мало, а все-таки — хоть и исковерканная, да человечья душа».
Она с аппетитом поела и потом заснула здоровым, крепким сном.
На другое утро они выехали вместе с зарей. Сначала, пока карету кидало по лесным ухабинам, Свищ молчал, но когда они плавно понеслись по довольно ровному тракту, сыщик заговорил:
— Довольно всяких глупостей. Каюсь — перепустил я. И лишнего хлебнул, да и не виноват никто, что ты такая… желанная! Но больше этого не будет. Так давай поговорим по-хорошему. Когда ты, словно былинка подрезанная, ко мне на плечо съехала и я увидел, что в тебе жизнь только еле-еле теплится, так такая жалость во мне встрепенулась, что просто мочи нет терпеть. Перво-наперво, скажу я тебе, куда мне приказано доставить тебя и в чем тут дело. Да, скажи, пожалуйста, почему тебя Потемкин так ненавидит?
— Потому что я не захотела его любить.
— Да, да. Должно, так и есть. Ну вот — насколько мне известно — облыжно ли, правильно ли, но светлейший выставил тебя перед государыней бунтовщицей, и ему дан приказ: похоронить тебя в крепости. Прямо взять тебя да и посадить в тюрьму — побоялись шума. Поэтому и приказали мне схватить тебя обманным путем и отвезти в ораниенбаумскую крепость. Ну, конечно, государыне до тебя дела мало, приказала посадить, да и забыла: мало ли у нее забот. А так как тамошний комендант — ставленник Потемкина, то и выходит, что, сидя там в заключении, ты будешь вполне во власти светлейшего. Какое прикажет он бесчинство, такое и сделают с тобой. И будет тебя мучить до тех пор, пока ты не согласишься отдаться Потемкину!
