Мамаша Кальсин и Сантьяго — даром что испанец был самый настоящий красный — молились всем пиренейским святым — святому Ферреолю, святому Женису, святому Авентену, святому Планкару, святому Лезье, святому Беару и многим другим, включая и святого Назария, — о том, чтобы выдержал радиатор, прилаженный старым товарищем Эспарры.
Они добрались до Саорры, высокомерной, потому что она лежит выше всех и господствует над рекой. Жизнь тут шла своим чередом, были открыты бакалейная и мясная лавки, булочная, кафе, школа и почта. Крестьяне — ровесники Капатаса — поболтали с Пастырем о том, о сем. И было ясно, что если разглагольствования Эспарры могли показаться стороннему наблюдателю чересчур сентенциозными и даже театральными, то у своих соотечественников он находил отклик. Таковы каталонцы. Капатас получал информацию по дороге — новости о высокогорных пастбищах, о цветении, — словом, узнавал всю местную хронику без помощи радио и прессы и в то же время заключал кое-какие сделки, не имеющие отношения к службе Риккетти.
В то время дорога была проезжей от Вильфранш до Саорры и трудной от Саорры до Пи, где она и кончалась. Моторы и подвески страдали, атакуя восточный фланг Пюиг-дес-Трес Эстеллес (разумеется, то были три звезды волхвов), кружевом вырезанный в зеленом небе. По другую сторону Ротхи вырисовывались сторожевые башни, сестры Мадлош и Массана, подобно башне Гоа, охраняющей Сен-Мартен — легендарное аббатство монахов-воинов, основанное графом Гиффром; орлиное гнездо, укрывшееся в потрескавшихся складках древнего плаща Канигу.
Неожиданно показался Пи. На высоте тысяча метров этот поселок стоял на самом краешке цивилизации. Дальше между Пн и границей, которая была от него всего в десяти километрах — на расстоянии полета стрижа, — находилась лишь деревушка Манте, в ту пору вклинивавшаяся в чужую землю. Почтальоны, охотники, таможенники, жандармы, пастухи, дровосеки ходили по узкой, крутой тропе погонщиков мулов. Над Ротхой нависали старинные дома, вцепившиеся в левый берег, угрюмые, несмотря на еще многочисленные фруктовые сады. Они остановились на площади, словно передвижной зверинец.
Они разбили лагерь, не дожидаясь Толстяка Пьера, который, вероятно, был еще у Вильфранш. Ульи надо было расставить подальше один от другого. Этого требовали местность, высота, цветение. Самый большой надо было поставить над Пи. Дорога шла над деревней цвета сиенской земли и внезапно обрывалась перед дикими овсами, в которых ветер отплясывал сумасшедший танец. Это и впрямь был край света.
Здесь просека разветвлялась. Ее главная ветка карабкалась к перевалу Манте, другая вилась по склону холма к Заброшенной Мельнице, находившейся отсюда километрах в двух. Там была запруда, которая питалась водами потока. Над ней стояла водяная мельница, почти разрушенная, поросшая мхом. Заброшенная Мельница свидетельствовала о том, что гора необитаема. Только вызванные войной нехватки могли немного оживить этот край. Мясо стало редким продуктом, а чтобы добыть дров, надо было, словно в стародавние времена, изрядно попотеть. Для земли, как и для людей, существует лишь один закон: спрос и предложение.
Этот уголок был укрыт от резких ветров, которые кружат высоко в горах, — то шло на пользу растительности — орешнику, тополям, ясеням, ивам, березам. Яркая зелень травы заставляла вспомнить об Ирландии. Цветы росли здесь в изобилии — эспарцет с розовыми, торчащими вверх метелками; шалфей с его красными цветами, о которых поют в романсах; тяжелые гиацинты, голубые и розовые дамы-патронессы; тигровые лилии и только что распустившиеся царские кудри с золотыми тычинками; воспетый поэтами желтый и белый донник; телесного цвета тимьян и множество других цветов, о которых Капатас говорил, что они могут даровать счастье в браке и при рождении и помогать страждущим и путешествующим.
Только тот, кто знал о существовании этого ковра халифа, который занимал около гектара и который со всех сторон обступал черный лес, мог рискнуть подняться сюда. Лачуга мельника с потолком из буковых балок сохранилась. Окно с источенными древоточцем ставнями выходило на живописный овраг. Тень и солнце; прошел дождь, короткий проливной дождь. Солнце заткало его своими муаровыми лучами, и над склонами гор вспыхнула радуга. Далеко, совсем далеко, на самой радуге, резвились барашки, которые объедали с нее красную полосу, а пастухи-акробаты ходили по натянутым канатам дождя.
Когда Лонги начал спускаться в Пи, где Капатас разместил свою штаб-квартиру, ему показалось, что он вот-вот задохнется. Эме учился жить так, как живет в горах насекомое. Он привык к морю и считал, что высота, прославляемая за то, что она «открывает горизонты», напротив, заслоняет их. Там, где он предполагал увидеть открытое пространство, его со всех сторон окружали стены. Он еще не знал, что просторы, тянущиеся, насколько хватает глаз, открываются только с плато или с вершин. Горы, ущелья, теснины, цирки, расселины — ты словно в заточении.
Чем выше он поднимался, тем теснее обступали его стены, и ощущение того, что ты заточен, все усиливалось. Особенно ощутимыми становятся все трудности этого стокилометрового пути, этих переплетающихся, топчущихся на одном месте дорог, когда подумаешь, что между Палальдой и Пи всего тридцать километров с высоты птичьего полета. Эти стены, обступавшие его, как в страшном сне, когда спящий должен дойти до конца галереи, которая суживается по мере того, как он продвигается вперед, были просто-напросто воплощением некоей внутренней закономерности: дорога на Манте походила на его жизнь и суживалась вместе с нею.
Первые контакты с жителями Пи не дали никаких результатов. Конечно, они были каталонцами, но в них не было ровно ничего от учтивости перпиньянцев, от площадной театральности баньюльцев, от безмятежности и уравновешенности жителей Палальды. И на войну им было наплевать. Все, что шло с равнины, вся эта Франция, которая лежала под ними и которая вспоминала о них лишь тогда, когда речь заходила о налогах и о реквизициях, вызывала у них недоверие.
С погодой тоже не повезло, от удручающей духоты бросало в пот. До чего же странной была мысль — избрать этот тупик отправным пунктом для побега!
Но удастся ли этот побег? Промашка в Лас Ильясе потрясла Лонги. Не был ли этот побег химерой, которой он тешил себя и которую дважды чуть было не поймал за хвост — речь идет, конечно, о Пор-Вандре и о Лас Ильясе? Да и в этих попытках, наверно, главную роль играл случай, а вовсе не его решимость, которая заметно поубавилась. Разве не уподоблялся он своим товарищам по бараку, товарищам, которые строили планы, которые контрабандой доставали бумагу, марки, одежду, которые осмеливались вести подкопы, которых всегда накрывали и которые в мире, обнесенном колючей проволокой, мечтали о свободе? С ним происходило примерно то же самое. Пюиг, должно быть, понимал это. И не относился ли он к Лонги с неким пренебрежением? К тому же Эме приехал в Перпиньян 28 мая, а сейчас было уже 12 июля! 46 дней! Это действовало на Лонги удручающе. Горы повергали его в уныние.
На другой день появился Толстяк Пьер, не потерявший ни грамма жиру. Все становилось на свои места. Тележка с плохо прилаженными колесами и два мула развозили ульи, сопровождаемые Толстяком Пьером, Санти или Капатасом.
Двенадцатого числа в полдень Капатас, Санти, Толстяк Пьер, Эме и двое мальчишек — любители меда из Пи — после четырехкилометрового подъема подошли к перевалу. Их приветствовали барашки. Лес Мускайу возвышался над чуть волнистым, неровным плато в цирке голубых гор. Испания была рядом. Капатас указывал на востоке Пла Гийем, с которого вы могли бы, если бы у вас были козьи копыта, добраться до высоко расположенной долины Теша. С востока на запад шли пик Костабонн, вершина Помароля — Маррана, которая задирала свой сиреневый нос и которая находилась уже в Испании; Дониа и Жеан, расположенные на самой границе Франции, — восхитительный полувенец, заканчивающийся пиком Редун и пиком Галлинас — оба они достигают высоты 2800 метров.
