Бабье лето было летом хмельным. Почти каждую субботу Натали ждала Эме на мрачном Северном вокзале. Они шли в кино. Им казалось, что у фильмов, которые они смотрят, существует второй план, но они его не улавливают. Как-то раз, ноябрьским вечером, они пошли на танцы в кабаре «Красный осел», что на улице Фонтен. Они решили, что у них получается только танго, и скоро ушли оттуда. Иногда в Латинском квартале они встречали студентов-социалистов. Так вот, в Клюни они завели знакомство с одним здоровенным молодцем с детским смехом — он тоже был художник; он не скрывал своих симпатий к человеку в сверкающем пенсне — к Троцкому. Звали его Фред Зеллер.

Однажды утром — это было в начале декабря — Эме Лонги проснулся в аду. Перед его глазами плясали сапатерадо создания Гойи: ухмыляющиеся козлы, крестьяне в простых рубахах — им перерезали горло солдаты, толстые изнасилованные женщины, чьи-то вывихнутые руки. Пришлось срочно отвезти его в больницу и сделать ему операцию во время приступа. Аппендицит. Непредвиденный отпуск по болезни предшествовал новогоднему празднику.

Его навещала Натали. Они оба тосковали по Баньюльсу. Им обоим страстно хотелось увидеть Средиземное море: как все жители Севера, они простодушно верили, что там они и зимой встретят лето, не подозревая, что их ожидает совсем иной край — подлинный, трудно постижимый, суровый край. До последней минуты она верила в то, что уедет туда вместе с ним, но ей пришлось продать свой билет. Заболела ее мать, о том, чтобы оставить ее одну, не могло быть и речи.

Он отправился один на свидание с la guerra.

О, эта зима 1938/39 года. Ошалевшая. Одуревшая. Осатаневшая. Всюду снег. В заливе море обрушивалось на берег с трехметровой высоты, и волны захлестывали Дун, Малый остров и Большой остров. Он отогревался, отходил от холода у электрического камина в «Каталонской гостинице».

Снег, снег и война. ПВО стреляла от времени до времени, но обшаривала небо беспрестанно. У солдат цвета хаки был вид зимовщиков где-то в Арктике. Порт Сербер снова подвергся бомбардировке неизвестными самолетами.

Aqui Andorra.[71] Солнечный голос знаменитой дикторши, не очень подходящий к ситуации, ворковал трагические сообщения:

— В течение сорока восьми часов уцелевшие части республиканских войск переправляются через границу. Через Пертюс, Сербер и Баньюльский перевал движется — нескончаемый поток…

Это мог видеть и выздоравливающий, которому хирург порекомендовал побольше ходить. Школы, внутренние дворики, мэрии были реквизированы, и туда хлынула эта разноцветная лавина кожи, табака и грязных одеял. Между двумя катастрофами Радио-Андорра опять и опять передавало «В стране фанданго и мантилий», Тино Росси, а также истинную песню этого подлого времени, его гимн, его «Карманьолу», его глупейшую «Марсельезу»:

Однажды в Красном кафе появилась Анжелита. Он был потрясен — так она изменилась. Можно было сказать, что ко всему равнодушная гордячка исчезла. В ней жила трагедия ее края. Она показалась ему еще красивее. Черты ее лица облагородились. Исчезла ирония, так часто граничившая с цинизмом, хотя время от времени она разражалась бранью. Зрачки ее глаз, ставших огромными, казались совсем черными, а в ее походке почти не осталось танцевального ритма. Порой можно было подумать, что она помешалась с горя.

И было от чего. По Серберской дороге, по дороге с сотней поворотов, по последним тропинкам, которые еще не были перерезаны из-за снежных заносов, по сотням переходов, о которых в утреннем интервью говорил префект Дидковский, через всю стотридцатикилометровую границу шел испанский народ. Пиренеи протекали всюду, как старый котел. По морю, через Сербер, серберскими поездами, через Балитрское ущелье и объезд Керруа, через ущелье Эль Турн, через Баньюльское ущелье, через Уйя, Пертюс и дальше — через Льи, Салинас, ущелье Эль Паль, через высокую гору, известную одним лишь охотникам за пиренейскими сернами, и, несмотря на снегопад, через горный перевал Манте, через ущелье Нового Креста вплоть до самого Пало де Сердань, Бург-Мадам и вклинившуюся во Францию Ливи обезумевший народ спускался на равнину.

Снег, смешанный с грязью, заглушая стук грубых башмаков, словно войлоком окутывал поступь этой орды. Черные люди с лицами, будто вырезанными резцом, прокопченные, с вьющимися лоснящимися волосами, космами свисающими на шею, ругались всеми каталонскими и испанскими ругательствами.

Испанское Республиканское правительство пожинало не только плоды военного фашистского мятежа, но также в равной мере отравленные плоды беспорядка и легкомыслия, чрезмерной свободы — того, что Эме Лонги так остро почувствовал три месяца тому назад. В эти дни в Красном кафе Эме и Анжелита познакомились с журналистом из «Попюлер» — белокурым, спортивного вида молодым человеком. Отправив наспех написанную статью, он рассказывал о том, чему был свидетелем. Говорил о мужестве солдат-республиканцев и вместе с тем о невозможности ими командовать, о нехватке продовольствия, об отсутствии порядка, снабжения, генерального штаба, стратегии и единства. Как могут победить те, чьим лозунгом было: «Milicianos — si. Soldados — jamás»[72]?

— Клемансо у них не было, — сказал какой-то старик с белыми усами.

А один молодой человек невольно ухмыльнулся. Журналист посмотрел на него внимательно и с грустью.

— Этот господин совершенно прав. Признаться, несколько месяцев назад я сказал бы то же, что и вы. Когда воюешь, воюешь. И ничего больше. Расспросите-ка беженцев! Я занимаюсь этим уже три дня. И везде та же картина! С первого же года! Испанцы — анархисты, да и каталонцы тоже! Никаких властей! Никакого правительства! Против этого восстали коммунисты, именно они, и никто другой. Они-то знали, что революция не победит без единого командования. Нужен Клемансо, да, мсье. Но я предпочел бы Ленина. Коммунисты были правы. Они попытались образумить анархистов. Но те взбунтовались. Чем больше старались коммунисты заставить их объединиться с ними, тем больше анархисты артачились! Целые соединения отказывались идти туда, куда посылал их штаб! Ох, уж эта мечта о народном ополчении! И это когда на носу у них Франко и его кадровые солдаты! И расстреливали для примера! И пытались проводить репрессии! Из-за политики Марти росло количество недовольных, а это в свою, очередь вызывало ответные меры — суровые меры.

— Вы напечатаете все это? — спросил Лонги. — Зеллер разделяет ваше мнение.

— Ты знаешь Зеллера! Я ему написал. Но газета пропустит только то, что захочет. Я ведь не в Париже. Э-эх!

Вид толпы был особенно удручающим. Перед мэрией важно восседал на воле изможденный старик; от вола остался такой же скелет, как и от его хозяина; рога у него были в форме лиры. Двое мужчин, закутанных в одеяла, вели другого вола, а вол тащил ветхую повозку, которую подталкивали сзади три женщины — видимо, их дочери. Одна из них была обута в эспадрильи, хотя это было явно не по сезону. Женщины в комбинезонах, с детьми за плечами, едва волочили ноги. У ребятишек были синие губы. Велосипеды, тележки тряпичников, высокие детские коляски — все это устремлялось под платаны, в школьные классы и даже в «Первые такты сарданы». Человек сорок краснолицых жандармов в касках направляли это стадо; некоторые из них были преисполнены сострадания, у других глаза сверкали злобной радостью.

Один унтер-офицер орал, не умолкая ни на минуту:

— Долго еще будет продолжаться этот бардак?! Бросайте оружие! Винтовки направо, пистолеты налево! Налево, дурья башка! Los pistoleros![73] И ножи тоже! Бросай, hombre[74]!