Анжелита сразу же улыбнулась Эме Лонги. Все по той же самой причине. Потому что улыбка Эме излучала симпатию. На каникулах Эме хотел только рисовать. Разумеется, он попросил ее позировать, потому что она была натурщицей Майоля. Она согласилась без всякого жеманства и несколько раз приходила к нему в его большую тунисскую клетку: Антонио Вивес был возмущен, но помалкивал. В первый день он писал, потом они переспали, потом рука об руку совершили классическую прогулку от Дуна до Памятника павшим. Это она обратила его внимание на скользящие причудливые черточки на циферблате светящихся часов, они устремлялись от двенадцати к пяти часам, от четверти к без десяти. Она называла их ящерками в часах. Ему полюбилось это название, и он вместе с нею наблюдал за играми этих карманных аллигаторов, которым не было никакого дела до времени, установленного людьми.

Равнодушные к сплетням, которые, должно быть, расползались повсюду, они почти каждый вечер покупали «шиши фрежи» — пирожки у торговца вафлями и миндальной халвой, а расположившаяся поблизости от него торговка мороженым отпускала им две порции, увеличенные в десять раз. Они шли дальше. В казино оживление спадало. Однажды вечером они поднялись до самого Трока. На земляной площадке, вознесенной над Баньюльсом, ПВО разместила свои прожектора, управляемые довольно развязными пулеметчиками. Пулеметчики стали отпускать шуточки. Анжелита резко ответила им, потом объяснила: «Они злятся на нас. В воскресенье на танцах девушки не захотели танцевать с ними, потому что ПВО не обстреляли франкистские самолеты, которые долетели до Коллиура».

Стоял август 1938 года, шла малая война с ее характерным запахом мешковины цвета хаки и грязного железа. Анжелита увидела, что Эме помрачнел, и сказала:

— Сейчас я покажу тебе что-то такое, чего ты не знаешь, чего не сможешь нарисовать и чего никогда не забудешь.

— Это загадка?

— Если хочешь.

Какая-то почти колдовская сила, исходившая от Анжелиты, глубина ее легкомыслия были исполнены очарования. Она взяла его за руку, и они спустились вниз. Статуя у Лаборатории, которую он считал статуей Араго, казалось, смотрела на них с видом сообщника. Море было словно масляным. На фоне звездной пыли выделялся алтарь для человеческих жертвоприношений — Памятник павшим. Анжелита не любила этот памятник.

— Майоль умеет лепить только женщин. Его мужчины — просто скоты.

Это было тонко подмечено. На краю острова, в самой черноте ночи, они присели на камни, скользкие от водорослей, у самой воды, которая мягко покачивала темно-серые тени. И тут Эме Лонги увидел в море весь небосвод. Сотни крошечных звезд сверкали, гасли, загорались вновь. Только потом специалистка Натали объяснила ему, что это был планктон. Долго еще темные гигантские тени — тени мужчины и женщины — нависали над этим текучим небом, в котором плавали звезды. Она была права вдвойне. Это невозможно было нарисовать, ион никогда этого не забудет.

Она гладила ему ладонью бедро без малейшего стыда. Уже в 1938-м Эме Лонги думал, что недолго он будет тянуть лямку в школе. Тогда он завидовал датчанину, который мог свободно отдаваться своему искусству, и ревновал его больше к живописи, чем к Анжелите.

— Ты подала мне мысль, Анжелита, — сказал ей старый мэтр. — Этот ваш памятник, не знаю уж там кому, господин префект, должен быть воздвигнут! И воздвигнут именно на хуторе Рег. Это место священно. Нет ничего прекраснее моря, неба и каменной глыбы памятника. Что ж, если хотите, чтобы это было сделано, скажите вашему генеральному совету, что я предлагаю единственно возможное решение для памятника величайшим героям со времени Фермопил. — Точно рассчитав эффект своей речи, он уронил: — Я сделаю им еще одну голую женщину.

Северянин встал. Он пошатывался. Сверкая глазами, он подошел к Майолю и расцеловал его в обе щеки.

Горилла справедливо заметил, что баньюльские девушки воздели к небу руки уже утром. Ночь упала, как невод, на косяк звезд — прозрачная ночь с абсентовой лессировкой по темному ультрамарину — черный поток, благоухающий ванилью и жасмином.

Сардана вышла из «Первых тактов» подобно тому, как в Перпиньяне в Страстную пятницу выходят на площадь из своих церквей процессии кагуляров, только здесь, в Баньюльсе, фонари сияли радостью, счастьем. Музыканты, выстроившись в ряд, словно мишени в тире, на эстраде, воздвигнутой на площади, настраивали инструменты. Именно тогда прозвучала маленькая флейта-пикколо, и Эме Лонги услыхал ее первый призыв.

Дети еще были полновластными хозяевами городка. По утрам они затевали бесконечные велопробеги между Зеленым и Красным кафе. Изгоняемые сарданой, они пытались танцевать, но мало-помалу их оттесняли юноши и девушки, кружившиеся, взявшись за руки. Среди этой суматохи и замешательства танец сам творил себя, и танцоры старались обрести себя в этих жестах, идущих из глубины времен.

Еще прежде, чем услышать музыку, танцующие сардану, возведенные в сан полубогов, должны услышать то, что поднимается к ним от самой земли, и прежде всего прислушаться к внутреннему зову. Это наступление сарданы — не просто хор труб, но призыв, обращенный к каждому, смутный и обязательный для него, как зарождавшаяся уверенность в чем-то. В тот вечер они обнаруживали какую-то стыдливость, сдержанность, целомудрие, которые прекрасно выражала эта деревенская музыка. Танцующих с каждой минутой становилось все больше. Теперь они танцевали, взявшись за руки, эти люди, привыкшие воспевать горы и море, любовь и ее страдания, рыбака и сирену, пастуха и пряху. Можно было подумать, что они плохо знают, что им делать. Явно чувствовалась необходимость в том, чтобы посвятить их в тайну сарданы, со всеми последствиями, какие предполагает такое посвящение. Но тогда где же Сагольс, душа сарданы?

Он не двигался с места. Это были уже не «Первые такты», не школа. Сардане, хороводу, вышедшему на площадь, уже не прикажешь, иначе это превратится в балет, танец ученых обезьян. Сардана сама себе госпожа, она сама себя разжигает и рождается по своей воле и по воле народа. Сначала она должна быть воплощением скромности, а потом уж она разойдется, разгуляется вовсю. Огонь разгорался медленно. Эме сказал, что он разочарован. Анжелита заметила почти сухо:

— Это потому, что они пока недостаточно внимательны.

Чудо, которое может не произойти, интереснее, чем чудо, в котором ты уверен. Образовался первый хоровод. Ноги танцующих делали одно и то же. Ритм каждого становился спокойнее. Какая-то сила постепенно наполняла водоем воображаемого фонтана, который вычерчивали руки этих мужчин и женщин. Теперь уже Лонги стало стыдно за то, что он усомнился. Анжелита притопывала ногами, точно кошка, следившая за мухой, которую она не может достать; она готова к прыжку, она издает почти неслышные звуки, она охвачена дрожью.

— Я уже не я, — сказала она, вся преобразившись.

Баньюльс полыхал.

Сардану танцуют не парами — ее танцует целая группа, целый квартал, целая деревня рука с рукой. Под платанами остались лишь боги.

Анжелита умчалась. Он был чужой здесь. Он не умел танцевать.

«Santa Espina» говорила о своей вечности:

Внезапно опустевшее Зеленое кафе превратилось в запыленный вокзал, откуда поезда не отходят. Осталось лишь несколько инвалидов, которые превозмогли свои артриты, чтобы, прижавшись носами к стеклу, увидеть, как пляшет их юность под нескончаемый разговор, который вели между собой первая скрипка и длинная черная теноровая скрипка.

Анжелита подбежала к хороводу, разорвала его, разъединив двух мужчин, которые дали ей место. С величием принцессы она положила руки на их руки и приноровилась к их ритму. Она была теперь только одной из безымянных молодых женщин в огромном хороводе. Приезжий из чужих краев понял, что он никогда не станет для нее своим.