Он запнулся. Почувствовался некоторый холодок.

— …превратится в грандиозное торжество. Но моя миссия чисто исследовательская.

— Вот-вот! Увидев, как вы одеты, я сказал себе: «Это исследователь».

Они выпили, стараясь не поперхнуться. Анжелита положила руку на голое бедро Эме, сидевшего в шортах.

— Мне было бы легче развить этот проект перед властями, если бы вы рассказали мне, как вы себе это представляете — ведь теперь вам известно, в каком направлении нужно работать.

Майоль помолчал, набивая трубку.

— Э, да нет у меня никакого воображения, господин Ван Тигем! Ни малейшего! Вот если бы это был памятник павшим, это было бы легче легкого! Павший солдат.

— Утешившаяся вдова, — сказал Поль.

— Петух, играющий на трубе. А вдова стоит дороже, чем петух?

— Господин Майоль, у вас, конечно, уже есть какая-нибудь идея…

— Вот видите, Поль! Нельзя быть просто скульптором — надо еще иметь идеи! Они считают, что это полезно для художника!..

Деревянные бусины весело защелкали, и вошел Горилла. Низколобый Горилла с его тяжелыми кулаками, чересчур длинными руками, торсом великана, с его развинченной походкой и вихляющими бедрами — в нем не было ровно ничего от танцора — улыбался ангельской улыбкой.

— Здравствуй, Горилла, — сказал патриарх. — Вот Сагольс, по прозвищу Горилла. Смотрите-ка, он с его мордой будет отличной моделью для памятника. Вот вам и идея! Сагольс! Горилла, ты моя муза! Гранитная горилла! Сегодня у нас «тансы», а?

Он произносил на каталонский манер — «танес» вместо «танец». Сагольс проговорил голосом, от звука которого едва не рухнули стены.

— Да, муссю Аристид. Баньюльским девочкам захотелось сплясать сардану, и у них с самого утра руки так и плывут по воздуху!

Он смерил взглядом Анжелиту и Эме с таким видом, словно намеревался убить их обоих, и процедил:

— Кроме этой!

— Господин префект, — прервал его Майоль, — вы должны наградить Гориллу! Он основал школу сарданы. Она называется «Первые такты сарданы». Прекрасно, не правда ли?

— «Первые такты сарданы»?

— Да. Он учит молодых танцевать как боги. Или хотя бы как их предки. Горилла — это хранитель огня. Весталка.

Анжелита прыснула.

— Не красней, Сагольс. Сагольс — это человек, который открыл «Первые такты». То есть «Первые такты сарданы». Господи, да это не так уж плохо! В течение двадцати лет, в то время когда молодежь воротила морду от национальных традиций, он, Горилла, держал сардану в двух своих поднятых руках. А знаете, что держит сардана в простертых руках тех, кто ее танцует? Она держит весь мир!

Он решительно был в ударе, этот ворчливый мэтр — быть может, он чувствовал, что это одна из последних вспышек его молодого задора.

— Окаянный Горилла!.. Видишь ли, Сагольс, господин префект Ван-Тье-Гемей только что заказал мне памятник.

— Черт возьми! Уж не потребуется ли заменить памятник Республике у фонтана? Памятник обороны Баньюльса против тиранов?

— Политику в сторону, сынок! Политика прямо пожирает этот край, где все под теми же платанами посетители одного кафе смотрят в окна другого, как турки на мавров. Нет, памятник будет совсем другим. Республика с этой своей помпой так вот и останется с отбитой ручкой. Она к этому привыкла. — Он дунул в трубку, трубка закашлялась. — Это проект для хутора Рег.

Значит, он все понял.

— На том участке, где пчелы?

— Вот именно.

— А что скажет Капатас? Ведь ему придется перетащить свои ульи в другое место…

— Вы говорите о владельце участка? Он получит возмещение за ущерб.

— Простите, господин префект, но на владельца нам наплевать! И ему на нас наплевать. У нас же коммуна! Но за Капатаса мне досадно!

— Капатас?

— Эспарра, по прозвищу Капатас[51] — он с давних пор изготавливает эспадрильи.

Впервые Эме Лонги услышал о Капатасе. И это имя ему понравилось.

— Капатас есть Капатас. Сколько ему лет — неизвестно. Немного моложе меня. Два раза этот детина служил мне моделью. Он позирует лучше, чем Анжелита! Уж он-то не шелохнется! Пастух с Кикладских островов! Всегда с непокрытой головой. Нечесаная грива над прекрасным низким лбом! Я повторяю: прекрасный низкий лоб — такой же, как у Сагольса. Он тоже ни о чем не думает!

— Он пьет только молоко! — прошелестела Анжелита.

— А ты помалкивай, золотая змея!

Супрефект совершенно растерялся, потому что с самого начала их беседы хозяин без конца передавал и наполнял стаканы. Чиновник протер глаза под очками.

— Понимаю, понимаю… Ну, а договор… договор об аренде? В конце концов, есть у него законное основание жить там со своими пчелами?

— Никакого, — отвечал Майоль. — Но он там живет. И пчелы тоже.

Окончательно увязнув в болоте веков, Ван Тигем размышлял вслух:

— В общем, фольклорный персонаж. Ну что ж, несмотря на его зыбкие, зыбкие права — обычные, права обычные, мы… мы найдем какое-нибудь решение. Мы возместим ему убытки, и вы сможете поставить там памятник.

— Ну а пчелы? — спросил Сагольс.

— Простите, господин…

— Горилла. Не стесняйтесь, господин префект, это ему нравится…

— Да… А кто возместит убытки пчелам? С тех пор как земля стоит, близ хутора Рег живут пчелы.

— Как на горе Гимет[52], — восхищенно вздохнул супрефект.

— Ты знаешь гору Гимет, Анжелита? — воинственным тоном спросил Горилла.

В Зеленом кафе от ярости до смеха было недалеко. Тут же сидел какой-то молодой человек, с виду северянин; до сих пор он не раскрывал рта. Он процедил сквозь зубы:

— Анжелита лучше всего знает Венерин холм!

Этот альбинос, видно, здорово разбирался в тонкостях французского языка. Эме был шокирован. По крайней мере двое из этих людей были близки с Анжелитой! Однако ее цыганская рука по-прежнему лежала у него на бедре; она заметила:

— С тех пор как этот Христиансен пришвартовался здесь со своим ящиком с красками, он вообразил, что может позволять себе все, что угодно!

Это тоже был художник, датчанин, обосновавшийся здесь примерно с год назад.

— Да, в этом есть доля истины, — сказал Поль. — Двадцать лет назад вы могли встретить здесь только рыбаков и виноградарей. Пройдет еще двадцать лет — и, чтобы пробраться к морю, придется перешагивать через мольберты!

— Вам остается повесить объявление: «Художникам вход воспрещен», — заметил датчанин. — Вы так и поступаете с приезжими.

Сагольс ударил кулаком по столу так, что заплясали стаканы.

— Сукин сын! А еще вроде не в курсе дела!

Анжелита приготовилась к обороне. Она уже давно рассталась с покорностью каталонских женщин.

— Какого еще дела?

— Gare qué t’agafi pas el cugol![53] Всем известно, что ты служишь ему моделью, как и муссю Аристиду, и Марио Вивесу, и…

Сагольс пристально посмотрел на Лонги.

— Почему бы еще и не Пикассо! А не хочешь ли, чтобы я послужила моделью тебе, свиристелка несчастная, а?

Вне себя от бешенства, Сагольс, выходя из кафе, ругался:

— Ну и курва! Черт побери! Ну и курва!

Анжелита была сложнее, чем он думал о ней. Он еще многого о ней не знал, знал только, что работает она у какого-то адвоката, а главное — что она позирует; в глазах художника это главное достоинство молодой женщины. Дней десять назад он встретил ее в этом же самом кафе с датчанином и еще несколькими мужчинами. Он не придавал серьезного значения тому, что, если не считать иностранок, Анжелита была, можно сказать, единственной женщиной, которая свободно заходила в это кафе.

Зеленое кафе посещали большей частью правые — виноградари, экспортеры, местная знать. В Красном же кафе собирались мелкие чиновники, либералы, друзья Народного фронта. В Зеленом кафе стояли за духовенство, за Франко, за полковника де ла Рока; в Красном кафе — за франкмасонов, Даладье, Блюма. (Женщины не бывали ни в том кафе, ни в другом.) У коммунистов было кафе на Эспланаде, в стороне от города.