— Кто это «должны были»?

— А кто такие вы?

— Те, у кого в руках револьверы.

Лонги размышляет, не слишком ли много он им сказал. Он думает о том, как был изумлен Пират, и о его замечаниях, которые передала ему Анжелита. Надо как-то выпутываться.

— «Должен был» — это Симон, заместитель директора в Управлении по делам военнопленных. Его сцапали накануне моего приезда.

— Это верно, — елейным тоном говорит четвертый — Эме не заметил, как он вошел. — В префектуре была уйма всяких осложнений.

— Допустим. Вы ищете «спасения». И ищете его, врываясь в порядочный дом, где добрые люди репетируют сардану? Бросьте! Вы пришли сюда не случайно.

— О, были минуты, когда я готов был уехать отсюда на лодке, на велосипеде, уйти на своих двоих! Мне захотелось уехать в тот день, когда я вышел из жандармерии.

— У кого вы там были?

— У старшины Крюэльса. Он был чуточку полюбезнее вас.

— Путч! Он смахивает на провокатора!

Так значит, любопытного зовут Путч. (Пишется, должно быть, «Пюиг», как «Пюиг дель Мае», хотя жители Баньюльса произносит «Путч дель Мае».) А вот нетерпеливый Карлос смахивает на солдата разбитой испанской армии!

— Llain qué té foute, coyoun![45] — прерывает его Пюиг. — Главное, жалко, что нет Гориллы. А как его зовут, Гориллу-то?

— Я знал, да забыл.

— Ну, а что он делает, когда не танцует сардану? Чем он занимается?

— По-моему… Подождите-ка… Он содержит гараж. А что это за игра у нас с вами?

— Мы вовсе не играем! Кто еще в Баньюльсе знает вас?

— Все зависит от того, что вы называете «знать». Секретарь мэрии, книгопродавец…

— Могут они поручиться за вас?

— Конечно, нет! Да, еще Поль Пюньо, виноградарь — поэт, друг господина Майоля.

— Его здесь нет.

— Мне об этом сказали на улице Братства… Есть еще хозяин казино.

— Был.

— Как был?

— Его арестовали и отправили в Германию.

— Еще — хозяин «Каталонской гостиницы».

Они хохочут. Очень громко. Антонио Вивес — это и впрямь смешно, но так ли уж смешно?

— Если другого поручителя, кроме этой канарейки, у вас нет… Весьма сожалею, лейтенант Лонги, не придется вам воспользоваться нашим гостеприимством.

— Стало быть, не успел я выйти на свободу, как опять попал в плен! К французам! Или к испанцам! А подумали ли вы о том, что, если я исчезну, завтра же Антонио Вивес отправится прямехонько в жандармерию и сообщит, что один из его постояльцев испарился? Найдет мое барахло в беспорядке, начатую, еще не просохшую картину… и…

— Да. А в Перпиньяне вы никого не знаете?

Эме Лонги не колеблется.

— Нет. Я прожил несколько дней у мадам Понс в гостинице «Грот».

— Что мне нравится в вас, лейтенант Лонги, так это то, что вы не умеете врать. Не жалуйтесь, я окажу вам радушный прием в «Первых тактах сарданы» образца тридцать девятого с поправками, внесенными в сорок третьем.

Здесь командует Пюиг. Эме следует за ним. По пятам за ними идет тот высокий худой, который знает, что делается в префектуре, и Карлос, который, должно быть, поглаживает рукоятку пистолета у себя в кармане. Все как полагается для знаменитой пули в затылок! И тем не менее он не мог заговорить об Оме, о Пирате и, уж конечно, о беглеце, чьи снимки с астрономической суммой украшают все жандармерии Руссильона. Таким оно и должно быть — знаменитое Сопротивление, которое немцы называют «терроризмом». Особенно поражает его сложность этого параллельного мира. Его китайская сложность.

Скрипит еще одна дверь. Мягкий голос произносит:

— Крайне необходимо смазать петли.

Хорошо воспитанный человек. Свечи следуют за ними. Дверь снова закрывается, они спускаются, и сардана становится все громче. Значит, под таким невинным, всем доступным залом «Первых тактов», в котором летом Горилла учил танцевать прекрасных чужестранок, помещался этот подвал? В Лаборатории тоже говорили, что в Баньюльсе есть подземелья. Он прислушивается.

Ему вспоминаются два слова:

— «Santa Espina»![47]

— Что вы сказали? Повторите!

— «Santa Espina»! В последний раз я слышал ее, когда был на хуторе Рег вместе с Анжелитой и Капатасом.

— Он никого не знает в Перпиньяне, но Капатаса он знает, — говорит позади него высокий.

Они идут дальше. Этот спуск с бесконечными поворотами чем-то напоминает кишки.

— Идите осторожно, лейтенант Лонги. Тут есть еще одна дверь.

Эта дверь — не простая дверь, это дверца шкафа. Пюиг открывает обе ее створки. Нажимает на дно. Дно скользит и открывает еще одну лестницу, ведущую прямо в склеп под римским сводом.

— Баньюльские подвалы, — поясняет Пюиг. — Этот подвал принадлежал семье Араго — не семье ученого, а другой ветви, которая занималась изготовлением вина для литургии. Вы находитесь в раю мальчиков-певчих всей анекдотической живописи Салона французских художников, господин живописец!

В его юморе слышится злоба.

— Я вас доставил. Я видел вас однажды — это было, конечно, в тридцать восьмом — в Зеленом кафе у «правых». Вы были там с Полем Пюньо и Аристидом Майолем. Простите за нелюбезный прием.

— Доброй ночи, мсье Пюиг.

Лонги произносит «Пюиг» как северянин.

— Спасение и братство. У нас говорят: «Спасение и братство», как во времена Коммуны. Это вас не шокирует?

— Спасение и братство.

— Что ж, прекрасно; продолжайте, ребята.

В последнем подвале человек шесть. Они танцуют. Они считают шаги. Сбиваются. Начинают снова. Они чересчур серьезно относятся к столь легкомысленному танцу. Снова сбиваются, снова начинают. «Нелегко тут правильно высчитать!» — говорит стройный мужчина в плотно облегающем его черном свитере. Танцующие отмечают что-то в записной книжке. Никогда в жизни не подумал бы Эме Лонги, что сардана требует такой математической точности.

— Наш сосед из Кадакеса, это чудо природы Сальвадор Дали, говорит, что руки у танцующих сардану летят по воздуху, а шагам они ведут точный счет, — комментирует Пюиг. — Раз в жизни он не бредил.

Танцоры — очень молодые — опять начинают и снова ошибаются на десятом счете.

— А ведь как просто! Раз, два, три, четыре! А потом: пять, шесть, семь.

— А если спутаю, все к чертям?

— Хорошо хоть, если не ошибешься.

Эме Лонги, несколько растерявшись от этой смеси (китайщина, думает он) невежества и серьезности, пытается понять, что это за спектакль, в котором число кажется основой священнодействия. Он слишком дешево отделался, чтобы задавать вопросы, но они так и вертятся у него на языке. Его не удивило бы, если бы церемония была связана с вентой карбонариев или масонской ложей. (Гипотеза «венты» — это у Лонги атавизм.)

— Мы готовим спектакль, — полушутя-полусерьезно говорит Пюиг.

Он шутит, но в чем соль этой шутки?

— Перерыв, ребята!

— Давно пора! Мы подыхаем!

Здесь стоит огромный деревенский стол, заваленный оружием: между прочим, тут целый комплект гранат — французские, немецкие, испанские, — автоматы Штерн, английский ручной пулемет Бренн. И тут же — окорок, колбаса, круглые хлебцы, оливки, помидоры…

— Покушайте с нами.

— От вашей… сарданы… я проголодался. Вообще-то у меня нет аппетита.

С тех пор как выяснилось, что эти люди не желают его убивать, они стали симпатичными! Рассевшись кто на табуретах, кто на стульях, они жуют, выплевывают кожуру, болтают, хохочут, и все это имеет вид самого невинного семейного торжества. Лонги набрасывается на еду.

— По правде говоря, — возвращается к разговору Пюиг, — вы поставили меня в крайне затруднительное положение. Карлос видит провокаторов всюду, да они и правда всюду. Вы же сами знаете… — Пюиг улыбается, обнажая волчьи зубы, делает секундную паузу и продолжает: — …и вы прекрасно поняли, что разучивание сарданы, которая запрещена… «Santa Espina» запрещена по обе стороны границы: там — Франко, потому что это песня сторонников автономии Каталонии, а здесь — оккупационной армией, которая ни в чем не отказывает своему дружку Франко… Это, конечно, не оправдывает такую строгость! Но так уж здесь повелось…