Спать? С него хватит. Он в плену — правда, он не сидит за колючей проволокой, но все-таки в плену. Утром он позвонил Анжелите. Она говорит уклончиво, спешит. Спуститься в салон и, потягивая коробьерское винцо, слушать елейные речи Антонио Вивеса — Ява, Суматра, Борнео, Сингапур… К черту Батавию! Он спускается, отмахивается от приглашения Дерьмовой Малакки и снова выходит на улицу. По немецкому времени еще почти день.

Половина десятого. Свет часов на мэрии притушен. Из-за разных ограничений ящерицам не хватает мошек. Почему Эме скользит вправо, на тропу, которая огибает мэрию, вместо того чтобы продолжать прогулку по дороге? Этого он не поймет никогда. Быть может, потому, что не любит укоренившихся привычек и обычаев, даже таких прекрасных, как хороводы мальчиков и девочек — мальчики отдельно, девочки отдельно, — эти гирлянды сплетшихся руками мальчиков и девочек, этот хоровод, обедненный войной. Интуиция? «Провидение», — подсказывает Таккини. Просто-напросто воспоминание? Здесь до войны открывался зал — не то мастерская, не то просто сарай, где собирались приглашенные из других городов и исполнители народных танцев. Туда притаскивали лампионы, геральдические панно, пюпитры и партитуры. Несколько раз в неделю здесь танцевали местные жители и пестрая курортная публика. Это место носило изысканно-таинственное название:

«Первые такты сарданы»… и как учитель словесности не подумал об этом? Быть может, это и есть единственная семантическая сила слова, которое привлекает его и направляет его судьбу?

При первых же шагах по тропке туда воспоминание проясняется. Дощечка с надписью по-прежнему висит над массивной запертой дверью. Пустынная улочка пахнет смертью.

И именно сейчас Эме Лонги слышит, или ему кажется, что он слышит, почти неуловимую сардану. Он останавливается. Он превращается в огромное ухо. Нет, он не бредит. Он подходит к двери. Сомнения нет — сквозь толстые доски, сквозь время ласково зовет его пленная сардана. Он стучится. Музыка не умолкает. Он колотит в дверь громче — гневно, бессмысленно. Не меняя звучания, сардана излагает свою тему. Он снова барабанит в дверь. На этот раз под дверью появляется полоска света. Он опять стучит, более деликатно. Если и теперь ему не ответят, он уйдет. Скрип замка. В неясном свете, который бросает ему в лицо приторное дыхание свечей, он узнает интерьер «Первых тактов сарданы», помост, воздвигнутый на бочонках. Пусто. Никого нет. Кто же отпер дверь? Эти театральные трюки кажутся ему менее странными, чем когда-то, потому что долгие месяцы он прожил в театральной труппе из III блока. У него снова возникает ощущение кулис. Однако все продолжается, и сардана незримо полыхает.

Он делает шаг вперед. Вот он уже в «Первых тактах сарданы». Он вздрагивает. У него за спиной:

— Не двигаться! Руки вверх! Побыстрее! Обыщи его, Карлос!

Языки пламени и их тени танцуют на вновь запертой двери. Его обшаривают жесткие руки. Привычные к этому делу. Да и он привычный. Три человека. Встревоженные и внушающие тревогу.

— Это не Энрике.

— Господа, обыски вызывают у меня отвращение. За три года в Померании я их возненавидел.

— Nada![44] —говорит Карлос.

— Можете опустить руки, — говорит тот, кто угрожал.

Вид у этого человека раздосадованный. Голос скорее какой-то шероховатый — это не искажение французского. Назвать его гортанным будет, пожалуй, слишком сильно, просто привкус гор… И я еще жаловался, что мне скучно!.. «Эге! Здесь пахнет жареным!» Это комментарий Бандита. Заткнись, Бандит!

— Кто вы такой и что вам нужно?

— Не знаю, как вам сказать. Я услышал сардану…

Это их не успокаивает. Белки глаз и белые зубы… это отдает кладбищем. Карлос, Энрике… Испанцы?

— Я знаю «Первые такты сарданы». Я бывал здесь до войны.

Лонги прекрасно понимает, что его объяснения, хотя это и сущая правда, малоубедительны. Ну и попал же он в переплет! Человек с чуть гортанным французским двумя пальцами достает из кармана желтую сигарету и протягивает Карлосу. Потом повторяет этот жест и опять двумя пальцами вытаскивает следующую сигарету из пачки, оставшейся в кармане (Бандит: «Лучше показать людям задницу, чем пачку сигарет!» — «Надоел ты, Бандит!»), и ритуальным жестом протягивает сигарету цвета маисового листа третьему — высокому священнику. Высекает огонь. Трут. Запах сразу же бросается в ноздри — запах ночного перехода и стражи. Сделав несколько затяжек, человек отвечает после длительной паузы на замечание Лонги:

— А тут как раз была война.

Холодный юмор у этого сухощавого человека, скорее маленького роста, с кожей табачного цвета.

— Самое простое, — предлагает Лонги, — это позвать хозяина.

Сухощавый человек поднимает густые брови над темно-голубыми глазами.

— Гориллу. Он меня знает.

— Да, Гориллу, — говорит Карлос.

— Гориллы здесь нет.

— Плохо дело.

— Да, плохо дело. Я вас видел. Вы живете в Баньюльсе уже несколько дней. Вы рисуете. А еще что вы можете сказать?

— Меня зовут Эме Лонги. Я учитель словесности, лейтенант, военнопленный. Сто двадцать седьмой стрелковый полк. Репатриирован медицинской службой в мае вместе с другими тяжелобольными. Мои документы это подтверждают.

— Гляди-ка, учитель словесности! Только вот чего я не пойму: зачем вы хотели войти в частное помещение?

— Частное, частное, ну да, конечно, частное. Но я-то знал его, когда оно было общественным. Понятия не имею. Это просто, но это трудно объяснить. Я бывал здесь до войны. Я знавал «Первые такты сарданы». Я люблю сардану, я прохожу перед «Первыми тактами» и слышу сардану. И вот я вхожу. Вхожу, постучавшись, заметьте. Что в этом дурного?

Маленький слушает, брови его снова сдвигаются. Нос сперва поднимается, затем опускается — не нос, а совиный клюв. Маленький задумчиво затягивается сигаретой, бумага которой обугливается.

— И вы хотите, чтобы вам поверили?

— Мне кажется, я достаточно часто приезжал в Баньюльс, меня должны признать, — летом тысяча девятьсот тридцать восьмого, зимой и летом тысяча девятьсот тридцать девятого!

— Сожалею, но мы-то не из Баньюльса. Ваша история не внушает доверия.

«Не внушает доверия?» Интеллигент.

— Почему мы должны доверять вам? Опусти свою пушку, Карлос. Где вы живете?

— В «Каталонской».

— Вы намерены долго здесь оставаться?

— Это зависит от вас.

Тень улыбки проходит по загорелому лицу.

— Юмор — это прекрасно, но не всегда достаточно убедительно.

— Мне дали два месяца дли поправки здоровья. Перпиньянский военный врач…

— Как его фамилия?

— Эскаргель. Капитан медицинской службы Эскаргель. Это вас устраивает?

При создавшейся ситуации Эме Лонги должен был бы проявить выдержку, но он все-таки теряет терпение. Маленький не может не почувствовать этого. Но и он не производит впечатления терпеливого человека.

— Продолжайте и постарайтесь понять нас. Поставьте себя на наше место.

— Кого и на чье место?

Третий, высокий и худой, еще не проронивший ни слова, говорит:

— Все они такие! Видел бы ты моего шурина, который вернулся в ноябре из Гамбурга и с бывшими участниками первой мировой войны! Из него сделали мальчика-певчего!

— Не вы меня допрашиваете, а я вас, — говорит маленький.

— А по какому праву? Я француз, а вы?

— Дело тут не в праве, господин учитель! Дело в совершившемся факте. Мы вооружены. Не вы. Понимаете?

— Понимаю.

— В таком случае объясните нам все не торопясь.

— Военный врач Эскаргель пожелал, чтобы я восстановил силы, что я и делаю. Только военный врач Эскаргель не предвидел, что мне все осточертеет. Я стал искать спасения. В Северной зоне мне совсем не понравилось. Я устроил — так, чтобы меня отправили сюда. И теперь я спрашиваю себя, много ли я выиграл.

— Каким же образом вы собирались «спасаться»?

— Уж не знаю. Все было готово. Меня должны были ждать в Перпиньяне. Но в условленном месте меня никто не встретил.