— Хватит — хватит! — заорала я. — Неужели ты не понимаешь, что у мальчишки вся карьера к чертям собачьим летит! Открытый перелом, сухожилия порваны. Это все, крах!

— Прекрати орать! — взвился Ник. — Он же услышит.

Ребята только что уехали. Я больше не могла слушать вновь и вновь ужасную информацию.

Когда в десять Сашка не приехал на экзамен, этого никто не заметил. Пашка с Катей подъехали через час, уверенные, что их дружок уже в зале, готовится к своему выходу. Но к половине двенадцатого из большой, старинной двери вышла строгая дама и зычно крикнула в толпу студентов, ожидающих своей очереди.

— Кто знает сотовый Пархоменко?!

Павел с Катей переглянулись и подошли к педагогу. Выяснилось, что Сашка не явился на экзамен. Катя стала набирать номер телефона Сашки, но ответом ей были только длинные гудки.

— Паш, тете Тане звонить не будем. Она с ума сойдет, — сказала Катя.

— Сам знаю. Что делать-то?

— Пашка, у меня нехорошее предчувствие, — мрачно выдохнула Катя.

— Да ну тебя, Пельмень, вечно ты в миноре. Сейчас еще раз отзвонимся.

— Френды, привет! — навстречу им выбежала Фион. — Я на минутку из библиотеки вырвалась. — Сашка еще не сдал?

— Фион, он не явился на экзамен.

— Да ты что! — Фион выкатила свои маленькие глазки. — А где он?

Ответом ей послужил мелодия бессмертного канкана, вырвавшаяся из мобилы Пашки.

— Павел Большой? Вас беспокоят из института Склифосовского, — услышал Пашка официальный, сухой, какой-то безразличный голос. — Вашего друга избили. Он просит приехать за ним.

Пашка, ничего не объясняя девчонкам, рванул к своей машине.

Старенький «Фольксваген» рванул с места, словно застоявшийся мерин. Девочки только успели вскочить на ходу на заднее сидение.

Сашка сидел в вестибюле, с виду совершенно спокойный, только на бледной шее часто-часто билась голубая жилка. Загипсованная рука висела на широкой белой косынке. Сашка бережно прижимал ее к груди.

Он не отвечал ни на какие вопросы, только сказал, чтобы его отвезли домой и там он сразу всем все расскажет.

— А то сначала вам расскажи, потом матери, Потом батя с работы припрется, затем тетки примчатся, — бубнил он.

Моих подруг, которых он еще с детства называл тетками, мы ждать не стали. Как только он переступил порог дома, он сухими, краткими фразами рассказал, что произошло.

Когда Сашка проходил через подворотню, его сшибли с ног. Этот длинный замкнутый коридор между домами был предметом страхов всех мамаш нашего дома. Лампочки вечно разбиты, асфальт неровный и весь в рытвинах. Днем-то жутковато во мраке идти к улице через этот склеп, а уж вечером…

Когда я была маленькой, меня всегда встречал папа или заручался обещанием всех моих друзей обязательно проводить меня до подъезда. Конечно, можно было пройти с другой стороны дома, минуя подворотню, но это удлиняло путь до родной квартиры раза в три. Поэтому Сашка, конечно же, всегда ходил через подворотню, еще будучи совсем маленьким. Что уж говорить сейчас, когда ему двадцать два!

Но, что странно, его не били. Просто уронили на землю, вдвоем придавили к асфальту и зажали рот потной ладонью. Сашка ничего не мог понять. Только когда он услышал хруст собственных костей, от боли отключился. Его быстро нашла какая-то храбрая или столь же ленивая собачница, которая решила, что утром в девять часов ничего в подворотне с ней не может случиться. И наткнулась на Сашку. Почему его отправили в Склиф, а не в ближайшую больницу, мы так и не узнали. Но врачи быстро привели Сашку в чувство, сделали рентген, ободрили, что внутренних повреждений нет, синяки заживут, а вот с рукой придется повозиться.

Операцию вам надо делать, молодой человек. Кость-то срастется, а вот сухожилия надо сшивать. Так что давай подписывай бумажки и почапали в операционную. Полчаса и всех делов.

Зашили, наложили гипс и отправили домой.

— Понимаете, братцы, у меня такое впечатление, что мне специально руку сломали, — под конец повествования сказал Сашка. — Не ногу, не голову, а именно руку.

— Прекрати нести чушь, — воскликнул Ник. — Будто если бы тебе сломали ногу, было бы лучше.

— Было бы, пап, — Сашка поднял влажные глаза на отца. — Они знали, что я музыкант. Поэтому и руку мне сломали. Все, я устал, пойду спать.

Пашка и Фион сразу уехали. За Региной приехал Генерал. Выслушав кратко изложенную Ником историю, рубанул:

— Ребята, надо бы заявление написать в ментовку. Нанесение сильных увечий. Это на три года тянет.

— Валь, о чем ты! — отмахнулась я. — Мне бы парня спасти. Ты понимаешь, что случилось? Порванные сухожилия запястья — это конец для пианиста.

— Он крепкий парень — выдержит, — заверил меня Генерал. — И потом, медицина у нас на высоте, в конце концов, позвоним Янке. У них там в Швейцарии чего только нет.

Три года назад наша Янина сделала финт ушами. Ничего не говоря, в одно прекрасное январское утро она позвонила и попросила нас всех приехать в Шереметьево к пяти часам. Регина с Генералом сразу же стали протестовать, у них по средам какие-то крутые совещания. Но Янка сказала, что, возможно, они ее больше не увидят в ближайшее десятилетие, и бросила трубку. Мы с Ником не стали ничего выяснять, Людмила, та вообще мало когда по телефону обсуждала подробности.

В результате, в пять мы приехали в ресторан аэропорта, где нам был заказан столик. Лелька примчалась в десять минут шестого, с порога зычно вопя, по какому делу ее сорвали с кафедры. Кстати, моя лучшая подружка в свои сорок пять с хвостиком преподает в Педагогическом институте психологию детей дошкольного возраста. Еще через две минуты на пороге ресторации возникла наша Янина.

Такой элегантной и красивой мы ее видели не часто. Янка предпочитала джинсы и спортивные куртки. Тут же на ней блистало шикарное норковое манто в пол, которое чуть прикрывало великолепные замшевые сапоги. Пепельные волосы были забраны в высокую прическу, а на тонком пальце левой руки горел крупный изумруд в обрамлении множества бриллиантиков. Но основное сокровище стояло рядом с ней. Плотный мужчина скандинавского типа, с широкими плечами и светлым ежиком волос, нежно придерживал Янку за локоть и не отрывал от нее голубых глаз. Они еще не успели дойти до нашего столика, а мы уже все поняли. Янка нашла мужчину своей мечты! Мы, конечно, немного обиделись на подружку. Держать такую информацию в тайне! Она познакомилась с Эдвардом полгода назад и ничего не рассказывала, боясь упустить свою удачу и счастье.

Словом, Янка вышла замуж и укатила на постоянное место жительства в Швейцарию. Муж ее был банкиром. Ну, ясное дело: кем могут быть швейцарцы? Либо работниками банков, либо производителями часов и шоколада!

Если мы затаили обиду на Янку за неразглашение своей сердечной тайны, то уж наши ребятки просто извели за час до отлета самолета Дениску.

— Даже не намекнул, что уезжаешь, — надул губы Сашка.

— Меня очень мама просила. Извините, ребята. Я вообще плохо себе представляю, как там жить и учиться буду, — печально качая головой, ответил Дэн.

Мы распрощались с Тверскими, взяв с них и с Эдварда обещание, что раз в год они будут прилетать в Россию.

— Денька! — гремел Генерал. — Если на чужбине совсем тухло станет, ты знаешь, что тебя ждет койка и стол по крайней мере в трех квартирах.

— Я знаю, дядя Валя. В противном случае, я бы ни за что не согласился уехать, — пряча слезы, ответил Денис.

Но Дэн не вернулся. Отчим его отправил учиться в медицинский колледж в Англию. Кстати, к моменту их отъезда из России, Дениска успел окончить первый курс Второго Меда. Но это, правда, ему в Лондоне не понадобилось. Да-а-а, еще совсем не котируется наше образование за границей. Так что пришлось Дениске заново зубрить латынь и анатомию. Только уже на английском языке. Хорошо еще, что с восьми лет по требовательному настоянию Люськи все наши детишки два раза в неделю изучали английский с частным преподавателем. Ох, никогда не забуду разноголосое трехчасовое долбление правильных и неправильных глаголов, доносящееся из моей комнаты, пока я отсиживалась на кухне. Особого рвения в первые годы у ребят не наблюдалось, но они честно до одиннадцатого класса занимались языком. Потом, конечно, прониклись. Только Фион после первых же уроков наотрез отказалась от занятий. Мы не настаивали. Если своих детей мы имели полное право заставить, то чужую девочку уговаривать не считали нужным. Не хочешь — не надо.