Из Сен-Пелажи Депре пишет своему учителю душераздирающие письма.
«Писатель натуралистического направления приравнен к ворам и педерастам… Я нахожусь в лазарете. Восемнадцать часов в сутки лежу на койке с бесполезными припарками, ничуть не облегчающими мои мучения, и пью грудной отвар. Я лишен покоя, необходимого для работы, у меня нет никакой охоты читать. Ни газет, ни свиданий… Я готов проклясть тех, кто создал меня таким и так глупо ткнул во всемирное гноище. Малокровного, рахитичного, худосочного и уже с пятнадцатилетнего возраста этакого сморщенного старичка, и старого навеки».
— Ужасно! — воскликнул Золя. — Никто не хочет помочь ему. Но я буду действовать! Я буду действовать!
Депре умирает в двадцать три года.
Тогда Золя публикует «За свободу печати»…
«Когда против него возбудили этот дикий процесс, приведший его к смерти, меня охватила острая жалость — юноша был так слаб… Нелепый закон, принятый для того, чтобы пресечь грязные махинации десятка-другого распутников, не он ли сгубил несчастного мальчика, одаренного задатками великого писателя? Всюду этот страх перед свободой, страх, который в один прекрасный день посадит нам на шею диктатора».
Беседуя со своим другом Брюно о Дрейфусе, Золя снова видит перед собой Депре. Писатель навестил юношу вместе с больным Альфонсом Доде, поступок которого достоин всякой похвалы. Арестант был растерян, истощен, рыжая шевелюра стояла дыбом; он был так грязен, что постеснялся поздороваться с ними за руку. Эмилю Золя вспоминается равнодушие Камескасса, префекта полиции.
«Бедный мальчик не выходит у меня из головы. Он так и стоит перед глазами. Так и кажется, что он ждет чего-нибудь от меня. Сейчас я даже не хочу знать, кто участвовал в его убийстве — суд, присяжные или префект полиции. Я чувствую только единственную и непреодолимую потребность кричать: „Те, кто убили этого ребенка, — подлецы!“»
Эти подлецы убили маленького рыжика. Теперь другие убивают Дрейфуса. Всегда одна и та же трагедия — Власть против Человека.
Каким же образом удалось сломить равнодушие романиста к делу Дрейфуса? Ему устроили форменную осаду. Историки-дрейфусары только вскользь упоминают об этом обстоятельстве. И напрасно. Слава и энергия Золя сделали его величайшим писателем своей эпохи. Друзья Дрейфуса избрали его в качестве защитника. До Золя, погруженного в свой писательский труд, колеблющегося и неуверенного, они обращались к Франсуа Коппе, и им удалось убедить его. Коппе написал статью в пользу Дрейфуса и отдал ее в «Журналь». Редактор «Журналь», антисемит, посоветовал автору сначала хорошенько поразмыслить. Тогда, предвидя возможность всяческих осложнений, «поэт» перекинулся в лагерь антидрейфусаров.
Итак, они начали осаду Золя. Кто? Родственники, друзья Дрейфуса, те, кто постепенно, один за другим, уверуют в невиновность Дрейфуса, а также и те, кого антидрейфусары окрестят «Синдикатом» — банкиры-евреи, единоверцы мученика, решившие воспользоваться этим Делом, чтобы превратить его в показательный процесс и попытаться одним ударом покончить с антисемитизмом, разъедающим государство с быстротой злокачественной опухоли. Но вскоре обоими вражескими лагерями (дрейфусаров и антидрейфусаров) овладели иные интересы, весьма далекие от тех, которыми руководствовались люди, подобные Золя, или, с другой стороны, подобные Моррасу и Барресу.
Постепенно, в результате частых бесед с писателем Марселем Прево Золя приходит к убеждению, что надо действовать. Марсель Прево связал его с адвокатом Луи Леблуа, с вице-президентом Сената Шерером-Кестнером, с еврейским публицистом Бернаром Лазаром, историком Жозефом Рейнахом, с Матье Дрейфусом и с некоторыми другими людьми. 13 ноября 1897 года[157] Золя был принят Шерером-Кестнером.
Нет сомнения, что движущей силой деятельности Золя являлось благородное негодование. Но к чему скрывать, что в погоне за популярностью писатель выступил в роли Вольтера по отношению к Каласу?[158] Золя был увлечен и как романист никогда не скрывал, что в представленных ему документах обнаружил «трагическую красоту», которая воодушевила его. И, наконец, писатель располагал свободным временем: после «Ругон-Маккаров» он только что закончил «Три города». Золя сам признавался: «Если б тогда я был занят книгой — еще не известно, как бы я поступил».
У Дрейфуса были братья. Один из них, Матье, едва закончился процесс, бросает на произвол судьбы свои заводы в Эльзасе. Уверенность в невиновности брата придает ему необходимую энергию для непрерывной борьбы. Именно в этой вере в человека, а не столько в общих религиозных убеждениях или в семейной привязанности следует искать побудительную силу замечательного самого по себе поступка. Сам Альфред Дрейфус был тем, что называется на жаргоне военного училища Сен-Сира «фана-мили» — ревностный служака, «зубрила», «ученый сверхофицер», преисполненный собственного превосходства и презрения к шпакам. Этого эльзасского еврея распирали самые ура-патриотические чувства. Дрейфус с Чертова острова отнюдь не походил на байронического героя, каким стремились изобразить его защитники. Он сам признается в этом: «Моя несколько высокомерная сдержанность, независимость речей и суждений, недостаточная снисходительность сегодня оборачиваются против меня. Я не обладаю ни уступчивостью, ни изворотливостью и не умею льстить». В нем нет ничего от того офицера, каким вскоре будут представлять его Бурназель, Пеги и Псишари. У Дрейфуса не было ни малейшего представления о том, что впоследствии Лиотей назовет «социальной ролью офицера». Он — такой же реваншист, как Дерулед: «Проработать всю жизнь для единственной цели — отомстить подлому захватчику, отобравшему у нас наш милый Эльзас!» Любитель высокопарных фраз: «О родная Франция, которую я люблю всей душой, всем сердцем! Тебе я посвятил все силы, все помыслы… Как могли обвинить меня в таком ужасном преступлении?» Чувства его искренни, но выражены слишком мелодраматически. То обстоятельство, что антимилитаристам приходится защищать такого прирожденного противника, а милитаристам — обвинять того, кто (если отбросить национальный признак) является их единомышленником, представляет одну из самых горьких шуток этой истории. Разве это не так?
Глубоко убежденный в невиновности брата, Матье Дрейфус связывается с Деманжем, защитником брата на военном суде, и просит показать ему досье. Деманж не может сделать этого, так как его предупредили: поскольку дело слушалось при закрытых дверях, за выдачу каких бы то ни было сведений сам адвокат может быть привлечен к обвинению в шпионаже. Однако майор Форцинетти, начальник охраны Дрейфуса в тюрьме Шерш-Миди, передает Матье сверток, доверенный ему заключенным. Наконец-то Матье Дрейфус может ознакомиться с обвинительным актом!
Матье встречается с Жильбером, гаврским врачом, другом Феликса Фора, нового президента. Жильбер просит у Феликса Фора аудиенции. Президент — лицемер, светский хлыщ, пресыщенный жизнью, преклоняющийся перед тем режимом, который выдвинул его на высокий пост, человек, обожающий высшее общество. Олицетворение ханжества. Ему осточертело Дело Дрейфуса, и он подтверждает и уточняет: «Дрейфус осужден справедливо. Он причастен не только к бордеро, о котором сейчас пошли разные толки, но еще к одному документу, который нельзя было предъявить ни обвиняемому, ни адвокату, поскольку он касается государственной безопасности». Президент уполномочивает Жильбера сообщить Матье Дрейфусу о существовании секретного досье. В своей юридической слепоте[159] он полагает, что это сообщение еще больше отягчит вину «изменника». В апреле 1895 года адвокат Деманж узнает, что министр юстиции Людовик Трарье конфиденциально уточнил: секретный документ, из-за которого осудили Дрейфуса, был германского происхождения, в нем упоминался «этот каналья Д.» Трарье подтверждает этот слух. Но Матье не может использовать эти новые сведения, боясь, как бы его самого не обвинили в шпионаже.
