Александрина Золя (портрет работы Э. Мане, пастель, 1879 год).
Алексис, Сеар, Энник, Гюисманс, Мопассан (слева направо).
Золя в 1880 году.
Он превосходно описывает несчастья тех, кого любит, и достигает необычайной силы в изображении катастрофических бурь. Это стиль, скажет Альбер Тибоде, «в целом эпический — благодаря обыденности, продуманным эпитетам, многословию, ясности изложения, разъяснениям, эпический — по преобладанию описаний, наличию групп, коллективов людей, эпический — благодаря изображению развитой части народа: учителя, грамотного рабочего…».
Если считать прекрасным то, что полностью соответствует своему назначению, то можно сказать, что стилю Золя присуща та величественная красота, которая присуща инструменту, потому что он применяется для осуществления благородных намерений, например для выполнения определенной работы на стройке, и он вполне устраивает рабочего, который им пользуется.
Через полвека после смерти писателя проблемы композиции и стиля потеряли свое первостепенное значение, уступив место проблемам содержания. Это сыграет злую шутку с нашими современниками, но это так. Как же сегодня оценивается содержание произведений Золя?
Прежде всего следует сказать о романтизме Золя, который проявляется во всем: в изображении персонажей, характеров, действия и внешней обстановки. Золя знакомится с шахтерскими легендами и вводит их в повествование. Он рассказывает о Черном человеке, который выходит из глубины шахты, чтобы свернуть шею блудливым девкам, о Тартаре, о котором «давно сложилась легенда; углекопы рассказывали целые истории: огонь с неба упал в недра этого Содома в то время, когда откатчицы предавались там гнусному разврату», или о Потоке, который освобождает Суварин. Он чувствует себя легко и непринужденно, когда в духе романа-фельетона изображает, как тот же самый Суварин плачет, вдруг узнав, что только что съел ножку крольчихи Польши. Вся эта сцена, вплоть до имени крольчихи, вплоть до замечания Раснера, похлопывающего себя по животу: «Польша? В печи», — все это выдержано в жанре романа-фельетона. Рассказчик полностью следует этому жанру, когда мальчишка Жанлен, превратившийся в чудовище, убивает Молодого солдата: «Жанлен приподнялся и пополз на руках, изгибая по-кошачьи свою тощую спину. Злодейство потрясло его, от бурного волнения огнем горели зеленые глаза, пылали большие оттопыренные уши, тряслась выступающая нижняя челюсть, дергалось все лицо»[112]. На рукоятке ножа, которым он заколол свою жертву, было вырезано слово «Любовь».
Золя становится еще большим романтиком, когда передает настроения своих героев. Л. Дюжур в своем исследовании «Писатели и метеорология», опубликованном в сборнике «Небо и земля», замечает по поводу романа «Страница любви»: «Золя изобразил, как выглядит Париж под дождем, использовав вперемешку свои наблюдения и не позаботившись о метеорологической достоверности всей картины. Более того, он изобразил явления природы не такими, какими видел их в действительности, он исказил их, чтобы сделать свои описания более яркими, более впечатляющими». Для него важнее всего антропоморфическая символика. Вот пример — тесная связь между датами республиканского календаря («Повсюду набухали брошенные в почву семена и, пробивая ее корку, всходы тянулись вверх к теплу, к свету») и надеждой его героя («Из недр земли тянулись к свету люди, черная армия мстителей, медленно всходившая в ее бороздах и постепенно поднимавшаяся для жатвы будущего столетия»).
Именно антропоморфизм заставляет Золя постоянно прибегать к персонификации предметов. Огромное впечатление производит превращение шахты Ворё в обезумевший тараск[113]. Это можно почувствовать уже в названии шахты (voreux), созвучном devorant — «пожирающий», vorace — «прожорливый», dangereux — «опасный», haineux — «злобный» и т. д., и почувствовать еще сильнее, когда шахта предстает живым чудовищем.
Вот несколько описаний, с помощью которых Золя удается оживить шахту: «…из этих фантастических сооружений… доносился лишь один звук: с протяжным, громким шумом откуда-то вырывался невидимый в темноте пар… шахта, вздымавшая высокую трубу, словно грозный рог, казалась ему каким-то злобным ненасытным зверем, который залег тут, готовый пожрать весь мир… Зверь сожрал так много человеческого мяса, что ему трудно было дышать. У шахты два огромных желтых глаза. Исполинское нутро шахты, способной пожирать целый народ»[114]. Это шахта-«пожирательница». Ее гибель — это гибель Минотавра-машины: «и тогда перед всеми предстало ужасное зрелище: паровая машина, растерзанная, четвертованная на своем массивном постаменте, боролась со смертью: она шла, она вытягивала шатун, словно сгибала колено своей гигантской ноги, как будто пыталась подняться, но то были предсмертные судороги, — разбитую, поверженную, ее поглотила пропасть»[115].
Нет необходимости ставить в упрек Золя этот превосходный образ из области тератологии, но следует показать еще раз, насколько он противоречит идеям экспериментального романа. Гений Золя выступает против его теории.
Современная шахта стала более сложной в сравнении с той, где Катрин толкала вагонетки. Труд шахтеров стал менее тяжелым, и ужасный риск, которому подвергались герои Золя, уменьшился. Однако ни отбойные молотки, ни роторные бурильные и электрические врубовые машины не могут победить могильный холод, который по-прежнему царит в штольнях. Конфликт между производством и системой безопасности прошел через ряд стадий, но сущность его не изменилась. Антагонизм между капиталом и трудом не был ликвидирован. Некоторые истины, выраженные в романе, по-прежнему сохраняют свое значение, и это, бесспорно, потому, что «Жерминаль» — первый большой роман о рабочем классе, построенный на точном анализе, а не на каком-то сентиментальном порыве. Правда, «Жерминаль» все-таки сентиментален, но это лишь с точки зрения использованных изобразительных средств; его политическая основа реалистична. Золя интересовал прежде всего классовый конфликт. Он не употребляет этих слов, но он собирает материалы для романа, ориентируясь на идеи марксизма. Выше уже отмечалось, что Жиар познакомил его с жизнью шахтеров, что же касается общества времен Второй империи, I Интернационала, его целей, тех сил, на которые он опирался, то эти сведения писатель почерпнул из работ Жюля Геда[116]. Поразительная вещь — писатель создает роман на основе сочинений теоретиков. Известно, что Золя не был силен в области умозрительных рассуждений. Но в политических вопросах его ум обнаруживает удивительную остроту, и это нельзя объяснить лишь тем, что у него были отличные советчики. Золя прошел большой путь после «Западни». В образе Этьена Лантье, внутреннее развитие которого показано на страницах «Жерминаля», отобразилась в стилизованном и ускоренном виде эволюция самого Золя, прошедшего путь от сентиментального социализма в духе Эжена Сю и Жорж Санд к социальному реализму. Этот реализм близок к социалистическому реализму и является в известном смысле его предшественником.
Для Бальзака проблема денег — проблема человека, для Золя — социальных битв. Бальзак изображает Гранде, Гобсека, Нусингена. Золя уловил суть железного закона, согласно которому пролетариат получает лишь минимальную заработную плату, необходимую для поддержания существования, и всегда остается резервом рабочей силы. Нас совсем не трогают несчастья таких, как директор Энбо, которого обманывает жена и который завидует шахтерам, пользующимся свободой нравов; можно легко представить себе, как бы развил подобную ситуацию Бальзак. Но Бальзак не заметил бы пробуждения общественного сознания у шахтеров. Золя за полвека до Сартра, так же как и последний, показал действиями своих персонажей, что без независимости экономической политическая свобода становится фикцией.
