С точки зрения композиции «Жерминаль» — образцовое произведение. Решающим фактором здесь является то, что личность автора отождествляется с главным героем романа — Этьеном Лантье, который приходит в один из зимних вечеров в Монсу и нанимается в бригаду забойщиков, хотя он ни разу до этого не спускался в шахту, Все события в романе показаны через восприятие этого персонажа. Лантье и Золя вместе покидают страницы романа. Слиянием образа героя и писателя достигается значительная экономия изобразительных средств.
О жизни Лантье-Золя рассказывается в семи частях книги. В первой части Золя вводит второй главный персонаж: шахту Ворё. Затем, стремясь к гармонии, намечает любовную линию Лантье и хрупкой откатчицы Катрин. Во второй части описываются два противоположных лагеря: сначала лагерь «красных», а затем — «голубых». Возникает разительный контраст — между беззаботными буржуа, убежденными в законности своих прав, и пролетариями, живущими под пятой железного закона. Здесь же автор сообщает необходимые исторические сведения, которые органично и естественно «вписываются» в ткань повествования. Продолжает развертываться изображенная с большой тонкостью любовная история — это олицетворение Нежности в черном шахтерском краю. В третьей части начинаются стычки между обоими лагерями, чему способствует быстрый рост (слишком быстрый) классовой сознательности у Этьена. В связи с решением «голубых» уменьшить заработную плату рабочим столкновение становится неизбежным. Оно происходит в четвертой части. Продолжает развиваться и тема любви. Катрин становится любовницей шахтера Шаваля, а Этьен уступает желаниям влюбленной в него толстушки Мукетты. Близится кульминационный момент романа, а Катрин и Этьен никогда еще не были так далеки друг от друга. Это мудрый расчет художника-полководца. Действие романа накаляется, забастовщики собираются в Вандамском лесу и затем, повинуясь роковому ходу событий, смысл которых им непонятен, пытаются заставить силой присоединиться к ним шахтеров, не участвующих в забастовке.
Эта главная в романе сцена была подготовлена непрерывно нараставшими событиями. В книге семь частей; Золя убежден, что число «семь» — лучше «шести» или «восьми». Композиционная структура произведений искусства тяготеет к нечетному числу.
Кульминация наступает в пятой части романа. Этому способствует исключительная яркость и сила описаний, возросшее число персонажей, горячий порыв и взволнованность автора, неистовство, охватившее народ. Возбужденная толпа тушит огни в котлах, отхлестывает одну из откатчиц (еще немного — и забастовщики растерзали бы ее!), грабит съестную лавку, ломает водоотливный насос на шахте Гастролер-Мари, и в тот момент, когда разъяренные люди осаждают дом директора управления копями, вожак забастовщиков Этьен в состоянии лишь обратить их гнев против лавочника-ростовщика Мегра.
Это и есть кульминация повествования.
В шестой части изображается угрюмое упорство углекопов и предпринимателей, наем на работу шахтеров из-за границы и вызванный этим бунт, который жестоко подавляется. Наконец, в седьмой части, симметрично соотносящейся с первой, толпа освистывает своего вождя Лантье. Это уже поражение; мрачный конец идиллии между Катрин и Этьеном совпадает с гибелью шахты Ворё.
Этот краткий анализ оставляет в стороне побочные ответвления сюжетной линии, но он проливает свет на равновесие масс и то сочетание симметрии (между первой и последней частями) и ассиметрии (кульминация происходит в пятой части), благодаря которому книга обретает великую жизненную силу. Золя, бесспорно, был выдающимся мастером композиции.
Но если Золя хорошо разрабатывает композицию своих произведений, то пишет он не очень хорошо. Что касается собственно стиля и художественных деталей, то этот размякший Флобер уступает своим друзьям Гюисмансу или Мопассану. «Бледное зимнее солнце, голые деревья на берегу», общие места — такова обычная ткань его фразы. Он злоупотребляет вспомогательными глаголами и глаголами слабого спряжения. Слишком часто употребляет местоимения «on»[108] и «ça», начинает многие фразы с удобного союза «И…», который является связующим звеном, но это неоригинальный прием; к тому же частое употребление этого союза утомляет читателя. Золя чужд культ изящной формы. Ему чужд культ точного слова.
Однако он писал: «Мне присуща гипертрофия жизненных деталей». Гипертрофия жизненных деталей, переданных точными, словами, — это и был бы как раз стиль! Это замечание Золя следует считать признанием: он легко подмечал жизненные детали, они неотступно преследовали его, но выражал их в тяжеловесной форме, повторяя бесконечное число раз. Подтверждением может служить история с «черным плевком». Вскоре после выхода в свет романа «Жерминаль» Эрнст Циглер, постоянно переводивший Золя, рассказал ему, как некий Галлер из Верна был шокирован «черным плевком» деда Бессмертного. Это весьма ценное свидетельство, но не потому, что оно позволяет узнать, насколько был стыдлив читатель из Берна в 1885 году, а потому, что оно дает возможность понять, что же именно заставило целый класс выступить и на этот раз против Золя: «Г-н Галлер считает неприличным, что Бессмертный харкает угольной пылью. Неприлично также слово „околеть“; очень шокирует фраза: „локоть Катрин упирался в живот Этьена“; крайне безнравственно, что Пьеронша изображается как любовница Дансарта…» Жителю Берна абсолютно безразлично, что шахтеры выплевывают черную мокроту, так как их легкие пропитаны угольной пылью, и что скученность, вызванная условиями труда, способствует половой распущенности. Но он не может допустить, чтобы об этом писалось!
Однако нельзя сказать, чтобы читатель из Берна был совершенно неправ. Автор романа подчеркивает жизненную деталь: «Он сплюнул на землю около огня, и на ней осталось черное пятно»[109] (построение фразы таково, что максимально подчеркивается слово, которое впоследствии будет шокировать). Таков факт, автор подметил его и выразительно описал. На следующей странице снова: «Старик выплюнул черную мокроту». Может быть, это авторская небрежность? Читатель невольно задает себе такой вопрос, но вот опять встречается: «он сплюнул». Это уж но небрежность, это намерение автора; и с этим нужно считаться. «Он сплюнул возле жаровни, и земля в этом месте почернела» и т. д. Автор уже не может остановиться.
Эта своего рода болезнь проявляется также в частом употреблении невыразительных, примелькавшихся прилагательных: круглый, толстый, маленький, высокий, большой. В одной лишь первой главе шесть раз встречается слово «большой» и десять раз «крупный». Золя преспокойно употребляет одно из этих слов в значении другого. Нужно признать, что он был очень далек от того, о чем мечтал: «Мне бы хотелось, чтобы идея была столь истинной, столь обнаженной, что в кристалле фразы она казалась бы совершенно прозрачной и твердой, как алмаз».
Но указанным еще не исчерпываются недостатки Золя-художника. Помимо того, что ему недостает чувства подлинной поэзии, поэзии Бодлера или его друга Малларме, он лишен также чувства внутренней музыкальности фразы. Он просто глух. Не обнаруживает он большой тонкости и в цветописи: синий цвет для него — только синий, а красный — красный. Зато он отлично чувствует малейшие запахи: «…весь гремучий газ вышел, и теперь тут чувствовался только запах гнилого дерева, запах брожения, эфира и еще какой-то пряный запах, похожий на аромат левкоя».
Тяжеловесный стиль, бедный язык, обогащаемый зачастую с помощью каталогов, небрежный синтаксис, отсутствие у автора остроты чувств, за исключением обоняния… Невольно хочется обобщить — плох в стиле, зато мастер в композиции! Но все это не совсем так! Его рудиментарному стилю присуща своя особая красота. Он вызывает в памяти художников, наносящих на холст смелые мазки, скульпторов, работающих резцом. Маленькая сценка в «Жерминале», где изображается, как Маэ моет своего мужа, всегда будет напоминать рисунок, сделанный в духе Курбе: «Она взяла мыло и начала тереть ему плечи, а он расставлял ноги, чтобы крепче стоять». Он пишет широкими правдивыми мазками: «…в сыром и холодном мраке дорога пролегала ровная, прямая как стрела»[110]. А эти огни Монсу, которые замечает Этьен, эти загадочные огни копей, между небом и землей, словно «затянутые дымкой луны». Мукетта, несомненно, сестра девиц с набережной Сены, изображенных тем же Курбе: «В полном круглом лице Мукетты не было ничего красивого, оно пожелтело в угольной шахте, но глаза горели огнем, от нее исходило какое-то очарование, трепет страсти; она разрумянилась и казалась совсем юной»[111]. Нужно отметить также достоверность диалогов: «Задуй-ка свечу, я и без того знаю, какие у меня черные думки», — говорит жена Маэ. Однако Золя не использовал смачный говор этих людей, живущих на севере. Его пугает этот язык, изучить который у него не было времени. Шахтеры в «Жерминале» не говорят на присущем им языке, подобно тому как рабочие в «Западне» не изъясняются на своем. Его герои говорят на языке народа, а не на профессиональном жаргоне. Однако это не вредит достоверности, потому что Золя всегда находит нужные слова, чтобы изобразить людские страдания: «…от этой лампы, нагревавшей ему темя, кровь приливает к мозгу».
