— Я хотела спросить, не могли бы вы кое-что для меня сделать.

Сильвия растянула губы и провела по ним помадой.

— Я хотела спросить, — неуверенно повторила Стелла, поняв по движениям Сильвии, что та раздражена, — не могли бы вы передать это письмо Энтони Найалу. Он вернется только в следующую пятницу. Может, вы зайдете в управление культурного развития и отдадите ему это?

— А почему вы не отправите его по почте? — поинтересовалась Сильвия, промокая губы красным платком.

— Мне бы хотелось, чтобы это отдали ему в собственные руки.

Проведя языком по губам, Сильвия сосредоточенно осмотрела их. Потом повернулась и воззрилась на Стеллу. Губы ее были крепко сжаты, глаза сверкали колючим блеском.

— Разве я обязана? Разве я обязана вам помогать? — Ее голос, обычно такой мягкий и певучий, на этот раз звучал напряженно и резко. Перед мысленным взором пораженной Стеллы промелькнули дети на пыльных улочках трущоб, женщины, ругающие своих пьяных мужей, тощие собаки, роющиеся в сточных канавах. Она молчала, но глаза ее испуганно округлились.

— Почему я должна вам помогать? Разве вы мне помогаете? Да вам наплевать на все, кроме себя и своих бредней!

— Бредней!

— Думаете, я не знаю, куда и зачем вы направляетесь? — горячилась Сильвия. — Думаете, вы вернетесь оттуда? Вам все равно, но мне — нет. Мне нужен Филипп, живой, а он никогда не вернется. — Сверкающие глаза ее наполнились слезами. — Все умирают, — всхлипывала она. — Уорвик умер, Серева умер, а теперь Филипп. Филипп! И все из-за вашей проклятой справедливости!

— Я должна выяснить, — сказала Стелла, не узнавая своего голоса. — Я должна выяснить правду. — У нее не было сил цепляться за давнюю мечту, которая теперь почти не имела смысла. Ее разум, силы и воля были по-прежнему устремлены к одной цели, но сердце ее, казалось, осталось где-то в прошлом, возможно, когда Энтони Найал сказал: «Вы не любили его».

— Филипп важнее правды, — упрямо сказала Сильвия. — Зачем вам правда? — Тело ее обмякло, губы раскрылись, она умоляюще протянула к ней руки. Наверное, она не могла бы выглядеть выразительнее, даже упав перед ней на колени. — Не ходите. Пожалуйста, Стелла!

Во второй раз в жизни Стелла увидела любящего человека. Она почувствовала, что это был мир, в который она до сих пор не осмеливалась заглянуть.

— Ох, Сильвия, не такой уж он хороший! — только и смогла выговорить она.

— Великий боже! — вскричала Сильвия. — Неужели вы и впрямь думаете, что в людях любят только хорошее? — Стелла молчала, потому что она и вправду так думала.

Руки Сильвии опустились, она отвернулась.

— Он не всегда был таким, — сказала она, потом взяла письмо, лежавшее на столе, взглянула на адрес и сунула его в ящик стола. — Я передам.

— С ним все будет хорошо, — заверила ее Стелла. — Мы вернемся. Вот увидите.

Слабая улыбка тронула уголки губ Сильвии. Улыбка умерла, но уголки губ так и остались приподнятыми. На ее мертвенно-бледном лице засохли бороздки слез. Стелла повернулась к двери. В ту минуту она была уверена, что они не вернутся. Прикрыв за собой дверь, она вышла на веранду и посмотрела на дорогу. На мгновение она застыла в нерешительности, понимая, что имел в виду Энтони, когда говорил, что лучше ничего не предпринимать. К воротам подъехал грузовик. Водитель распахнул дверцу кабины. Приехали за ее багажом. Отступать было поздно.

В половине одиннадцатого капитан дал сигнал к отплытию. Матросы отдавали причальные концы. Вашингтон спустился в свою каюту и запер дверь.

Стелла стояла на палубе, глядя на воду, плещущуюся под сваями причала. Туда не попадал свет, и она видела красные и белые губки, растущие на деревянных столбах. В воде сверкали разноцветной, похожей на оперение колибри чешуей плоские, как листья, рыбки. Стелла ни о чем не думала. Сильвия злилась на нее за запертой дверью; нарушенные обещания тяжелым грузом давили на сердце. На глади моря растекались радужные пятна мазута, мимо проплыл мокрый, разбухший окурок, брошенный с пристани. В воде распускался бутоном чей-то окрашенный соком арека плевок. Под пеной, собиравшейся на поверхности, вода была чистой. В прозрачной голубой глубине виднелось морское дно, казавшееся, по сравнению с яркими красками суши, серым и тусклым. На камнях застыли огромные, синие, как гиацинт, морские звезды, в песке поблескивали смятые консервные банки, а в зарослях кроваво-красных морских водорослей качались круглые пятнистые медузы.

Завороженная и испуганная, Стелла перегнулась через перила. Она не слышала шума двигателей и не верила, что уезжает, пока винты корабля не нарушили покоя водного мира. Пристань медленно удалялась, позади судна разбегались длинные волнистые полосы пены. Она оглянулась на город, на блестящие жестяные крыши, сияющие среди огненных деревьев.

Они отходили все дальше. Скоро Марапаи станет всего лишь крошечным пятнышком на карте девственной, дикой земли. Они покидали этот островок цивилизации, чтобы вступить в борьбу с грязью, пиявками, морскими змеями, слизнями, крокодилами. И их уже не смогут защитить родные стены Марапаи. Им придется отбросить весь прошлый опыт и научиться жить заново. Джунгли не повинуются правилам гольф-клуба и распорядку частной школы. Им придется полагаться только на себя, инстинктивно подстраиваться под поведение голодной птицы и морского слизня. Теперь все, чему учил ее отец или Дэвид, утратило смысл. Ей придется постигать науку самостоятельности.

С каждой минутой Марапаи уменьшался в размерах. Еще час назад это был целый остров, а теперь — едва заметная точка. Впереди протянулась длинная линия побережья, земля, к которой они стремились, раскрывала жадные объятия в предвкушении новых жертв.

Стелла обернулась и увидела суетящихся на палубе матросов. Ее захлестнуло отчаяние одиночества. Но не от сознания утраты мужа, отца, дружеской руки, надежного плеча. Это было одиночество букашки в лесу или птицы в безграничном небе. Ее потянуло к людям, и она втерлась в сутолоку снующих тел.

На верхней палубе разместилось двадцать-тридцать пассажиров: женщины в травяных юбках, подоткнутых под колени, кормящие грудью младенцев; маленькие круглоглазые дети с покорностью во взоре; старики в накидках на морщинистых плечах. Стелла остановилась, глядя на них. Одна женщина робко улыбнулась, но больше никто, казалось, не обратил внимания на Стеллу. Потом она заметила человека, который стоял, облокотившись о перила, и время от времени окидывал ее пристальным выжидательным взглядом. На нем были шорты цвета хаки, наручные часы и тонкая нитка цветного жемчуга на шее. Она не сразу узнала его.

— Хитоло!

Он тут же улыбнулся и подошел к ней.

Стелла испытала глубокое облегчение.

— Что вы здесь делаете?

Он гордо расправил плечи и с самодовольной улыбкой ответил:

— Я пришел.

Неужели Тревор выхлопотал ему разрешение на отъезд или, может быть, все устроил Вашингтон? — спрашивала она себя, не в силах сдержать воодушевление. Она вновь уверовала в доброжелательность и благодушие людей, от которых зависело это решение.

— Я пыталась добиться, чтобы вас отпустили с нами, но они не позволили. Мне сказали, что вы работаете в другом управлении и не можете оставить службу.

— Мне тоже так сказали, — откликнулся Хитоло, расплываясь в широкой улыбке. — Я пришел сюда в пять утра и сел с женщинами. Никто не обращает внимания на туземцев, и меня не заметили.

Радость Стеллы испарилась. Но Хитоло здесь — а это уже кое-что.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она. — Вы всегда будете рядом со мной, правда, Хитоло? — Она бросила взгляд на поросший густым лесом берег справа по борту. — Я боюсь. — Его глаза потемнели и округлились, хотя с лица не сходила улыбка. — Боюсь джунглей. Я никогда не была в джунглях. Не оставляйте меня одну, Хитоло. — Он снова улыбнулся и кивнул. Быть может, он даже не слышал ее слов. Он ушел в себя, погрузившись в размышления о не менее важной причине, побудившей его пойти с ними. И Стелла знала, что это была за причина, и понимала, что если он и поможет ей, то лишь в том случае, если их цели будут совпадать.