— И не оставляйте меня одну, Хитоло. Не бросайте меня. Идите все время рядом и следите, чтобы со мной ничего не случилось.

— Да, синабада.

Стелла вернулась к Вашингтону. Он докурил сигарету и теперь каблуком втаптывал окурок в землю. Она стояла и смотрела на него сверху вниз, не испытывая к нему жгучей ненависти, как когда-то к Джобу. Ей казалось, что она знает и понимает его. А ведь нельзя ненавидеть человека, которого понимаешь, считала она, так же как нельзя любить кого-то, о ком ничего не знаешь. И здесь Энтони Найал оказался прав. Она не знала Дэвида — это становилось все более очевидным — и, вспоминая последние несколько недель, отчетливо сознавала, что ее поведение было всего лишь истерической реакцией на правду: она никогда не любила его. И то, что она здесь, — ее последний протест. Она не скорбела о потерянной любви. Теперь возвращение в Марапаи не страшило ее, но стало целью, которой надо было достигнуть любой ценой.

— Ну что, идем?

Вашингтон вздрогнул, посмотрел на нее, медленно поднялся на ноги, и они двинулись вперед.

Вашингтон взглянул на светящиеся часы. Стрелки показывали почти двенадцать. Снаружи не доносилось ни звука, слышалось только тихое дыхание Стеллы. Они заночевали в первой попавшейся деревушке, где у носильщика из Майолы были знакомые. К белым отнеслись дружелюбно и предоставили им пустующую хижину на отшибе.

Внутри было жарко и душно. Вашингтон стянул с себя рубашку и остался в одних шортах. Капли пота ползли по коже, словно насекомые. Приподняв противомоскитную сетку, он выскользнул из-под нее и поспешно, пока туда не залетели насекомые, опустил. Он встал и посмотрел в угол хижины, где спала Стелла. На обнаженное тело садились москиты. Отгоняя их от лица, он нащупал среди своих вещей рубашку и накинул ее на плечи. Стелла не шевелилась. Он почти не видел ее, только смутные очертания фигуры под темным сетчатым навесом. Ночь была безлунная, но светлая. Дверь выходила на широкую утоптанную площадь, вокруг которой теснились деревенские лачуги. Над макушками деревьев сияли редкие бледные звезды.

Он быстро подошел к двери, сел на ступеньки лестницы и натянул носки. Было бы неразумно ходить в этих местах без обуви, но Вашингтон не хотел будить носильщиков. Наконец он сунул руку в карман рубашки и достал карманный фонарик и резной кокосовый орешек, который взял со стола Энтони Найала. Он прислушался.

Вашингтон не боялся. По крайней мере, не так, как в своем доме в Марапаи. Стелла придавала ему уверенности. Она так спокойно и крепко спала в хижине. За день они прошли почти тридцать километров, она легла в девять часов и, словно уставшее дитя, тотчас же уснула. Ее решимость придавала ему мужества; она не боялась ни джунглей, ни людей в деревне. Непривычную обстановку, в которой они оказались, она воспринимала как нечто обыденное. Целый день она проявляла восхитительную выносливость, практицизм, неукротимость духа. Они почти не разговаривали, но время от времени, оглядываясь через плечо, он видел, с каким оживлением и интересом она смотрит по сторонам. Казалось, ей было любопытно все, что их окружало, и она совсем не боялась. Беспокойство носильщиков-туземцев не передавалось ей. От Вашингтона не ускользнула ирония положения — то, что именно Стелла вселяла в него уверенность, — и он улыбнулся в темноте. Потом он встал и, осветив фонариком лестницу, осторожно спустился на землю.

Под хижиной спали три туземца и Хитоло. Тропа впереди тонула в сумраке. Вашингтон бросил быстрый взгляд в ту сторону, но сумел различить лишь расплывчатые контуры толстых стволов. За ними была непроглядная тьма. Он знал, что если бы смотрел дольше, то разглядел бы движение в листве, клубящуюся словно дым тьму, складывающуюся в густые, мигающие черными очами тени. Он знал все эти уловки ночи. Это ее неуловимые тени и жалящие звуки на много недель лишили его сна, это ее крохотные огоньки не давали ему сомкнуть глаз, когда он лежал в своей постели в Марапаи. Он знал, как опасно слишком долго смотреть ночью на дрожащий лист или на светляка.

Но было темно, и он не мог заставить себя не думать об этом. Его нога ступила на пропитанную влагой землю. Впереди белым мотыльком порхало пятнышко света от фонаря. Он не сводил глаз с этого пятнышка и цепенел при мысли о змеях и скорпионах, которые могли ужалить босую ногу. Но казалось, что в нем, спокойном, сосредоточенном человеке, осторожно, чтобы не хрустнул лист или веточка под ногами, крадущемся за пляшущим пятном света, скрывается другое существо, даже не человеческое, которое замерло в предчувствии опасности, навострив уши; шерсть на спине вздыбилась, нервы уподобились щупальцам морского анемона и осязали сумрак ночи.

Тьма за спиной не беспокоила его. Там был путь, по которому они пришли, дорога в Каирипи и Марапаи. Деревню окутывал теплый необитаемый мрак, очищенный от зла потом человеческих тел, дыханием спящих мужчин и женщин, доверчивостью детей. Темнота впереди была иной. Там могло затаиться все что угодно, и до Эолы оставалось всего два дня пути.

Огибая хижину, тропинка вела к месту, где носильщики разложили костер. Спереди и сзади была плетеная изгородь, что-то вроде загона для свиней. Угасающее пламя костра освещало вытянутые ноги одного из носильщиков, голова и туловище которого лежали в тени хижины, а ноги — поперек тропинки. Хитоло и остальные провожатые забились под лачугу. Вашингтон слышал их дыхание.

Он остановился и посмотрел на них. Маленький талисман, кокосовый орех, согревал руку приятным влажным теплом. Деревня осталась позади. Он был один с четырьмя спящими людьми и сгущающейся вокруг них темнотой. В этих людях не чувствовалось того душевного покоя, который исходил от Стеллы. Они казались спокойными, но он знал, что им недостает уверенности. Они забылись тревожным сном, кишащим неясными призраками, которые лизали душу языками страха. Ему были хорошо знакомы эти ночные кошмары, когда тело раздирают муки, ты лежишь, скованный страхом, мозг затуманен, сознание окутано гипнотическим сном, а голос из внешнего мира шепчет; «Опасность!» Нет ничего страшнее, чем слышать этот голос, умом понимать, откуда исходит угроза, но лежать скованным и беспомощным, когда только волосы на голове шевелятся от ужаса.

От этих мыслей ему стало не по себе, и он быстро наклонился над костром, коснувшись пальцами земли. Почва была влажной и жирной, но здесь не было растительности. Он поднял фонарик, и луч удлинился. Тьма впереди стала жиже. Свет вырвал из мрака высокий гладкий ствол дерева на опушке джунглей. Вашингтон быстро погасил фонарь. За деревом в тени что-то сверкнуло.

Он сделал несколько шагов прочь от костра, но ноги его по-прежнему увязали в податливой земле. Он искал траву или палые листья. Он колебался. Всего несколько шагов, и его желание осуществится, но чтобы сделать их, требовалась отчаянная смелость. Взгляд его был прикован к земле, но серые очертания дерева не исчезали, он видел их другим, внутренним зрением, которое не обманешь уловками, которое всегда начеку и готово одушевить всякую тень, всякое бревно или камень. Сейчас этим зрением он следил за огоньком, мелькнувшим в джунглях. Этот огонек не мерцал, как светляки, а опустился на землю, к корням деревьев, и тускло светился, словно круглое блестящее око.

Хватит ли травы и листьев? — подумал Вашингтон, потирая пальцами влажные полированные бока кокоса. Правильно ли он наметил цель? Они, сказал Энтони Найал, совершенно безвредны, если только не набить их нужной начинкой. В деревнях их множество, забытых, никому не нужных. Так размышлял он, поглаживая орех потными дрожащими пальцами. И все это время животное внутри него смотрело на бледный, блестящий глаз в джунглях.

Лучик фонаря скользил по земле, высвечивая речной ил. Трава росла только у самого дерева. Еще один шаг вперед, и он больше не мог смотреть вниз. Он поднял глаза, и его охватил жестокий, едва ли не смертельный приступ страха. Глаз джунглей светился прямо у его ног. Это был не желтый, а белесо-зеленый огонек, ледяной свет, лунный свет. Он дышал. В нем теплилась жизнь. Он пронзал его сердце насквозь.