Хитоло, мигая, смотрел на нее. Он ничего не понимал.

— Бедный Филипп, — проговорила она.

— Они все мертвы, — тупо повторил он.

— Да, теперь здесь никого нет. Может быть, кто-то и убежал, но теперь сюда никто не вернется. Остальные умерли от пищевого отравления. Испорченные консервы, те самые, что погубили Сереву. Он съел отравленного мяса. Это был несчастный случай, Хитоло. Консервы предназначались не для него.

На его пестром, как оперение птицы, лице невозможно было ничего прочитать. Интересно, что он сейчас чувствует, подумала она. Хотела бы я знать, жалеет ли он, что нет убийцы, которому можно отомстить, что нет Джоба, которого можно ненавидеть, нет справедливости, которая восторжествует.

Земля под их ногами была мягкой и податливой, как губка, и они вырыли неглубокую могилу. Казалось, не было никакого смысла соблюдать такие условности здесь, но Стелла, у которой перед глазами все еще стояли муравьиная дорожка на черепе и жирная серая крыса, не могла не предать его тело земле. Они забросали тело землей и соорудили холмик из ветвей и листьев.

В четыре часа они покинули деревню. Силы Стеллы были на исходе. Ей хотелось лечь и уснуть, но у нее было такое чувство, что если она заснет здесь, то уже никогда не проснется.

Стелла почти не помнила, как они возвращались в Майолу. Она чувствовала, что, если бы впереди оставалось еще каких-нибудь сто метров, она не смогла бы их преодолеть. Весь последний день пути Хитоло почти нес ее на себе. Она не испытывала боли, но очень ослабла и временами не сознавала, где находится. Казалось, Они ходили по кругу. Все те же деревья, все та же тропа, а за поворотом — все те же джунгли. Она потеряла счет времени.

Когда они добрались до Майолы, силы совсем покинули ее, нервы сдали. Она смутно помнила, как поднималась по лестнице в пустую хижину, как посмотрела вниз и с удивлением увидела призрачные темные пальцы Хитоло, схватившие ее за руку.

Потом она забылась долгим, беспокойным, прерывистым сном. Иногда она слышала голоса, доносившиеся снаружи. Кто-то принес ей поесть, но она не помнила, съела ли что-нибудь. Один раз она открыла глаза и увидела над собой длинный прямоугольник неба, сияющего огромными звездами. Ее охватила острая тоска, но она не знала, по чему или по кому — может быть, по отцу, — и долго лежала с открытыми глазами, а по щекам ее бежали слезы. Она не шевелилась. Ее тело было как будто сковано цепями. Наконец Стелла снова открыла глаза и увидела склонившееся над ней костлявое лицо Томаса Ситона.

Стелла что-то спрашивала, но не могла вспомнить ни своих вопросов, ни его ответов. Она снова погрузилась в сон, и ее перенесли на катер. Проснулась она в постели в доме Ситона в Каирипи.

Она сразу же поняла, где находится, хотя прежде никогда не видела этой комнаты. Из окна была видна тропинка, окаймленная кустами гибискуса. Двое слуг стригли лужайку серпами. Лихорадка миновала. В голове прояснилось, кожа высохла, но она была не в силах пошевелиться.

Из угла комнаты появилась девушка-папуаска в голубом ситцевом платье, с крестиком на шее. Всмотрелась в лицо Стеллы, потом принесла таз с водой и умыла ее. Девушка выскользнула за дверь, и несколько минут спустя в комнату вошел Ситон.

— Вашингтон мертв, — сказала Стелла. — Он застрелился.

Ситон кивнул.

— Я знаю, вы мне рассказали.

— Я? Я была очень больна?

Очевидно, он не привык находиться в комнате больного, тем более больной женщины. Он выпрямился и снова кивнул, нахмурившись.

— Лихорадка. И, я бы сказал, сильное потрясение. Мы не могли отправить вас дальше. Слишком рискованно. Лучше было оставить вас здесь. Теперь вы поправляетесь.

— Когда я смогу вернуться в Марапаи?

— Когда окрепнете. Вам лучше немного побыть здесь. Я кое-что знаю о лихорадке.

Тоска, не покидавшая ее во время сна, стала еще острее.

— В Марапаи знают?

— Да.

— Обо мне кто-нибудь спрашивал? Кто-нибудь навещал меня?

— Я связался с Найалом.

— С Энтони?

— С Тревором. Он очень волнуется за вас. Хотел прилететь сюда, но не было смысла. Был долгий разговор. Никаких официальных рапортов, пока я сам не побываю в Эоле и лично все не осмотрю.

Где он? Почему он не придет ко мне, когда мне так плохо и одиноко? Если он любит меня, почему не приехал ухаживать за мной?

— Плохи дела, — жестко проговорил Ситон. Несколько секунд он смотрел ей прямо в глаза, и пропасть, разделявшая их, сократилась. — Плохи дела. Странно, до чего доходят люди. Никогда не угадаешь, что они выкинут. Люди, о которых ни за что такого не подумал бы. — Расправив плечи и вздернув подбородок, он как бы снова стал самим собой. — Плохо для территории, — мрачно сказал он. — Плохо для администрации.

— Плохо для жителей Эолы, — сказала Стелла и расхохоталась. Засмеявшись, она не могла остановиться. Она тряслась от смеха, едва не задыхаясь. Она сжимала зубы, но не могла справиться с собой.

Ситон смотрел на нее, раздумывая, не пошлепать ли ее по щекам. Она казалась такой больной и слабой, что он, шагнув вперед, положил руку ей на плечо и резко встряхнул. Смех тотчас прекратился, и он убрал руку.

— А вы сильная… и очень смелая. Люди ломаются, например Вашингтон… Это и понятно, такие здесь не приживаются. Никаких принципов. Но Уорвик… он был славным малым. Этого я не понимаю.

— А он действительно был славным малым? — спросила Стелла, глядя на него округлившимися, лихорадочно горящими глазами.

Ситон в смущении отвел взгляд.

— Ну да, — сердито проворчал он. — Одним из лучших.

— Была ли в этом моя вина, или это все равно случилось бы? — спросила Стелла.

Не в силах угнаться за быстротечным потоком ее беспорядочных мыслей, он ответил ей озадаченным взглядом.

— Что?

— Вашингтон. Он сошел с ума? Он бы все равно убил себя, как Дэвид? Они совершили нечто противное их натуре, а потом не смогли жить с этим.

Где Энтони? Он знал о Филиппе, он все понимал. Почему он не придет и не скажет, что в этом нет ее вины, что Вашингтон обезумел и хотел умереть?

— Я виновата в этом?

Он снова положил руку ей на плечо и мягко встряхнул ее.

— Поспите. Хороший отдых — вот что вам нужно. Вы столько пережили. Постарайтесь не думать об этом.

— Он убил моего отца, — сказала Стелла и уткнулась лицом в подушку.

Через две недели она возвратилась в Марапаи. Гидроплан опустился на воды залива в половине четвертого. Впереди виднелись белые крыши города, рассеянные по склонам холмов. Деревья почти отцвели и ярко зеленели буйной листвой. Стелла смотрела на причал, где стояли люди в белом.

Один из них наверняка должен быть там, в этом она не сомневалась. Но который?

Стюардесса, знавшая о ее болезни, помогла Стелле сесть в шлюпку. Пристань приближалась. Смуглые лица под шлемами и соломенными шляпами постепенно обретали черты. И она увидела его. Это был Энтони, и с ним Джанет.

Спустившись по трапу, он помог ей сойти на берег. Он не заговорил и не улыбнулся. Едва она посмотрела ему в лицо, ее надежда угасла. Поднимаясь по трапу, Стелла думала: он не поможет мне, даже не утешит. Я совсем одна.

Она поняла, что во время болезни ей хотелось прижаться к нему, найти покой у него на груди, что этот образ, сотворенный ее воображением, поддерживал ее все эти ужасные недели. Но образ этот был далек от действительности; она забыла, каким был Энтони на самом деле. Он не станет утешать и защищать ее. Он пребывал в еще большем смятении, чем она. На его шее висело двенадцать смертей, а на ее совести — всего одна. Его темные печальные глаза лишь на мгновение задержались на ее лице, потом он отвернулся. На пристани стояла Джанет. Ветер трепал платье на ее крошечном тельце. Стелла пожала ей руку и улыбнулась. Она уже не шарахалась от Джанет.

— Вы поживете у нас, — сказала Джанет, когда они уходили с пристани. — Тревор на этом очень настаивал. И вы не приступите к работе, пока не наберетесь сил.