— Не лезет в меня сегодня что-то борщ, — сказал Олесь, отставляя тарелку… — Мама-то наша скоро придет?

— Вот накрутит хвоста и придет. Ешьте и не мешайте мне… Ой, да… — Девочка даже подскочила на табурете. — А я вашего Старика видела, этого, который хотел меня директором больницы сделать…

«Крутит там кому-то хвосты, а тут и поговорить не с кем», — грустно подумал Олесь, отодвигая и вареники. Он оделся, захватил машинку для тренировки руки, которую Нина называла пищалкой, и вышел на воздух. На миг остановился, ослепленный солнцем, постоял, поскрипел машинкой, не торопясь спустился с откоса, туда, где из талого снега торчала толстая колода, на ней любил он посидеть перед сном. Весь снег вокруг был забросан окурками, спичками. Сейчас его оставалось уже немного, этого крупитчатого, грязноватого, засыпанного хвоей снега. Ниже колоды с шумом, с грохотом катил свои мутные воды набухающий ручей. Глядя на него, Олесь задумался. Не теплой и ласковой, как в степях родной Полтавщины, а могучей, буйной, удалой была весна в таежных краях. Рядом с человечьим жильем клокотал ручей, тихо прятавшийся всю зиму подо льдом и снегом и превратившийся сейчас в мутную реку. Его шум напоминал грохот поезда, идущего по мосту. Он далеко разносился во влажном воздухе, напоенном ароматом нагретой солнцем хвои.

Поперечный сидел возле самой воды. Тончайшие брызги орошали лицо, руки. Хлопок дверцы автомашины, донесшийся сверху, заставил его вздрогнуть. Оглянувшись, он увидел совсем близко от этого дикого потока дверь в землянку. Нина развешивала на кустах можжевельника стираное белье. Ганна легко сбегала по тропинке с откоса. Усталая, с непокрытой головой, она присела на колоду рядом с мужем, собрала концом платка бисеринки пота, выступившие на переносице.

— У, добралась-таки до дома, любый мой… Столько дел. Тебя, батько, хоть накормили тут без меня? Сонечко, — крикнула она дочке, — уж поухаживай и за мамкой-гуленой, собери там что-нибудь поесть! — Она наклонилась, поцеловала больную руку Олеся. — Все скрипишь? В забой ездил? То-то, я вижу, Борькин мотоцикл у дверей валяется. Ну, как они без тебя бедуют?

Олесю не терпелось рассказать жене о том, что сегодня произошло в забое, поделиться мыслью, которая сегодня возникла у него и теперь не давала покоя. Но Ганна, задав свои вопросы, слушать ответа не стала и принялась сама рассказывать о безобразиях, которые они выявили в новых домах, о том, как «домовые» тыкали прораба носом в дутики, появившиеся на стенах, как взяли они в работу бригадира штукатурщиков, и что они ему сказали, и что он им ответил. От происшествия с дутиками она без передышки перешла на садочки, которые решено разбить возле домиков на Птюшкином болоте, и радостно сообщила, что опытная сельскохозяйственная станция Старосибирска обещает прислать для тех садков стелющиеся яблоньки.

— Они по земле пойдут, по жердочкам. Их на. зиму снег покроет. Никакой мороз им не страшен.

Перешли в землянку. Уселись за стол. Машинально и с аппетитом уничтожая борщ, должно быть не замечая, что она ест, Ганна рассказывала:

— А мы так и вишни в садочке посадим… Лимара Капанадзе, правда, не советует, говорит, первый мороз убьет. А я все-таки попробую. Укрывать их на зиму будем… Як же гарно у нас на Полтавщине, колы в садках вишни цвийтуть… Все биле та рожеве… Та ты не чуешь, чи що?

— Слушаю, слушаю. — Олесь старался прикрыть обиду улыбкой, и улыбка получалась кривая, напряженная: мысль, которая поначалу показалась ему самому странной, овладевала им все больше и больше. Захватывая воображение, она, эта мысль, требовала обсуждения, а Ганна бол-

тает там о каких-то вишнях и ничего не хочет замечать.

А волновало Олеся вот что. Впервые очутившись в забое в роли наблюдателя, он все время видел, как разно работают два одинаковых экскаватора — его и соседнего, где у рычагов сидел уже известный нам «Негатив». Обычно это доходило до него лишь в цифрах, и что там греха таить, где-то в глубине души Олесь испытывал даже приятное чувство оттого, что выработка его «хозяев» так выгодно отличалась от выработки несчастных «негативов». Теперь он видел не цифры, а самих этих людей, видел, как они мечутся в пустых стараниях, как зло посматривают друг на друга, а все вместе на незадачливого своего начальника и как, кончив смену, расходятся, стараясь не глядеть друг другу в глаза.

— Пособить бы им надо, — сказал Олесь брату.

— Им пособишь, — хохотнул Борис, — у них как у Шпаков. Помнишь, наискосок-от Шпаки жили? Все дрались по праздникам. Бывало, батько Шпак кричит старшему: «Сашка, подай топор!» Старший среднему: «Грицко, батько топор требует». Средний младшему: «Юрка, стервец, батьке топор нужен…» Им одна помощь — вместе с «Негативом» поганой метлой из забоя гнать, чтоб дела нашего не позорили.

— Чушь говоришь! — рассердился Олесь на брата. — Люди тонут, а ты мимо идешь.

— Ну, взяли бы да и помогли.

— И помогу…

«Помогу» — это легко сказать. Сколько уже раз Олесь толковал с «Негативом». Началось еще в больнице. Да и теперь вот подолгу беседовали они в перерывах. И опять «Негатив» слушал, кивал головой, со всем соглашался, что-то даже записывал. А все уходило, как в песок, не оставляя следа. И вот сегодня утром Олесь поднялся в кабину соседнего экскаватора. Поднялся и сразу почувствовал: встретили удивлением, недоумением, даже неприязнью. Розовое лицо «Негатива» стало темно-багровым. На потемневшем фоне еще отчетливее обозначились странные белые, будто прозрачные волосы.

— Попробуйте, попробуйте, Александр Трифонович! Испейте из моего стаканчика, — сказал он, неохотно уступая место.

В кабине наступило напряженное молчание. Пять пар глаз следили за каждым движением, и Олесь уже чувствовал, что покалеченная рука плохо слушается, что тут, на незнакомой машине, с незнакомыми людьми вряд ли у него что выйдет.

— Что, Александр Трифонович, невкусно? — спросил «Негатив» и с притворным смирением, сквозь которое угадывалось злорадство, торопливо добавил: — Вот и мне тоже…

Кровь бросилась в лицо Олеся: признать поражение, расписаться в своем бессилии? Да завтра же заговорят об этом по всем забоям. Ну нет, не бывать тому, хлопче. Сосредоточившись, Олесь постарался добиться того гармоничного слияния с мыслями и с машиной, какое сообщало работе истинную красоту, И ничего не получалось. Рука слушалась все хуже. Движения стали причинять резкую боль,

— А вы не надрывайтесь, не насилуйте себя, — громко, явно с расчетом на чужие уши советовал «Негатив».

И кто-то из его людей насмешливо фыркнул:

— Известно: чужую беду руками разведу. Олесь вспыхнул. Он уже понимал, механизмы не отлажены, управление не отрегулировано. Пока все это не приведешь в порядок, ничего не добьешься, а тут еще рука. Встать и уйти? Завтра же раззвонят по всем забоям. «Ах, дьявол, что же делать?»

Насмешливый голос опять произнес сзади:

— Чужой ворох ворошить. — только глаза порошить.

Олесь все-таки остановил машину, поднялся. «Негатив» стоял, опустив прозрачные ресницы. Остальные откровенно и напряженно ухмылялись.

— Рука вот не зажила, — с трудом выдавил из себя Поперечный стирая ладонью пот со лба. И тут же услышал:

— Это вам не пенки-сливочки снимать.

— Хватит! Поразвязали языки. Знаете же, что у Александра Трифоновича производственная травма. — «Негатив» с трудом скрывал свое торжество. Вместе с Поперечным он вылез из кабины и зашептал: — Убедились? С такими орлами, как ваши, всю землю перекопать можно. Вон они как без вас вкалывают. А с моими разве только за гробом ходить.

Он говорил тихо, но до кабины его слова все-таки долетели. Оттуда послышалось:

— За твоим гробом с полным удовольствием. Лицо «Негатива» будто кровью омылось, уши стали свекольного цвета.

— Ну, не сволочи, а?.. Паразиты, чужеспинники.

— …Зачем так о людях, — начал было Олесь.

— Люди! Разве это люди? — В словах «Негатива» звучала ненаигранная печаль. — Я тут подсчитал финансы. Прикинул заработок — ну и в «Индии» домишко заложил… А с такими разве заработаешь? До крыши дом поднял, а на шифер денег нет… Горю…