Сознание невозможности осуществить это желание мучило Добролюбова, наполняло его душу тоской. Однако эта тоска прорывалась у него очень редко, может быть только в письмах к другу, с которым он привык делиться своими сердечными переживаниями. Окружающие ничего о них не знали, да и трудно было предположить, что у этого человека, буквально Сгоравшего в трудах, еще оставалось время подумать о себе, о своей личной жизни. Чернышевский вспоминает: «Я ровно ничего не знал о том, Что делает, что чувствует Добролюбов, знал только: он пишет…»

Писал он необычайно много и неутомимо. По словам Чернышевского, иногда он: обещался отдохнуть, но «никогда не в силах был удержаться от страстного труда. Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что труды его могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время…» Необычайной зрелостью мысли и таланта отмечено все, что вышло из-под его пера в последние два года жизни. Вслед за статьей об обломовщине последовали одна за другой такие статьи, как «Темное царство», «Когда же придет настоящий день?», «Черты для характеристики русского простонародья», «Луч света в темном царстве». Это были подлинные манифесты передовой литературно-общественной мысли. Каждое из боевых выступлений Добролюбова знаменовало собой новый этап в развитии политической мысли и эстетической теории революционной демократии. Каждая из этих статей имела огромный общественный резонанс, оказывала прямое влияние на умы молодежи.

Авторитет Добролюбова как критика и публициста неизмеримо вырос, это признавали даже его противники. «Уж одно то, что он заставил публику читать себя, что критические статьи «Современника», с тех пор, как г. — бов в нем сотрудничает, разрезываются из первых, в то время, как почти никто не читает критик, — уже одно это ясно свидетельствует о литературном таланте г. — бова. В его таланте есть сила, происходящая от убеждения». Так писал о Добролюбове Достоевский, выступивший с полемической статьей против литературно-политических позиций «Современника» и Добролюбова.

Достоевский не видел, что сила молодого критика была не только в литературном таланте, но прежде всего в том, что этот талант служил правому делу, служил народу, отвечал насущным запросам времени. Именно поэтому ему нетрудно было заставить публику читать себя. Революционно настроенная молодежь видела в нем своего идейного вождя и наставника. Вместе с Чернышевским Добролюбов стоял во главе освободительного движения своего времени.

Лучшие его критические статьи, посвященные пьесам Островского, романам Гончарова и Тургенева, произведениям демократических писателей и поэтов, служили революционной заповедью и учебником жизни не только для современников критика, но и для многих поколений борцов за свободу. В чем же заключалась причина их громадного общественного воздействия, далеко выходящего за пределы литературы? Прежде всего в блестящем умении Добролюбова связывать литературу с жизнью, применять тот прием, который он сам определял так: «толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения». Вот почему критик высоко ценил правду в искусстве и настойчиво требовал ее от художника. Он дорожил каждым произведением, в котором находил хотя бы крупицу правды, позволявшую ему «изучать факты нашей родной жизни». Он был убежден, что произведения художника-реалиста «дают законный повод к рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение. И меркою для таланта писателя будет здесь то, до какой степени хорошо захвачена им жизнь, в какой мере прочны и многообъятны те образы, которые им созданы».

В то время вся общественная жизнь, вся общественная борьба сводилась к «крестьянскому вопросу». Отразить в этих условиях правду жизни в искусстве — значило обнажить гнилость крепостнического режима, показать силы, зреющие в народе и направленные на уничтожение отживающего общественного порядка.

Враги обвиняли Добролюбова в том, что он под видом критических разборов пишет статьи на политические темы. Но именно в этом и заключался главный источник неотразимого влияния добролюбовской критики на современников. Статьи об Островском — лучшее подтверждение этого.

В статье «Темное царство» Добролюбов показал, что главным стержнем пьес Островского является «неестественность общественных отношений, происходящая вследствие самодурства одних и бесправности других». Верно и глубоко определив общественное содержание драматургии Островского, Добролюбов вскрыл типический, обобщающий характер его образов, и они предстали перед читателем, освещенные двойным светом: сила художественного изображения дополнилась силой мысли критика.

Добролюбов убеждал читателя в том, что дело заключается вовсе не только в купцах-самодурах или в жестоких помещиках, а в самых условиях жизни, при которых возможен этот дикий и косный быт, эти тяжелые, тупые нравы и вопиющая несправедливость. Следуя Островскому, критик раскрыл перед читателями потрясающую картину «темного царства», каким была старая Россия, государство крепостников и жандармов. Он показал, к каким последствиям приводит господство жестокой самодурной силы, и в сознании многих поколений «самодурство», о котором говорит Добролюбов, по праву стало синонимом деспотизма самодержавной власти.

Можно ли было в те времена изобразить в подцензурной печати царскую Россию как страшную тюрьму, в которой задыхаются лучшие люди? Эту почти немыслимую задачу Добролюбов решил с необычайной смелостью. В своей первой статье об Островском он нарисовал незабываемый образ крепостнического царства:

«Это мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим бессильным ропотом… Нет ни света, ни тепла, ни простора, гнилью и сыростью веет темная и тесная тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч светлого дня не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется эта искра в сырости и смраде темницы, но иногда, на минуту, вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лица человеческого — и наше сердце стесняется болью и ужасом… И неоткуда ждать им отрады, негде искать облегчения: над ними буйно и безотчетно владычествует самодурство, в лице разных Торцовых, Большовых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признающее никаких разумных прав и требований…»

Есть ли какой-нибудь выход из этого мрака? — спрашивает критик. В произведениях Островского он не находит прямого ответа на свой вопрос. Тогда он сам подсказывает читателю, что выход все-таки есть. Этот единственный выход состоит в том, чтобы расшатать устои, на которых держатся власть и благополучие «самодуров», то есть разрушить до основания «темное царство», обрекающее миллионы людей на унижения и страдания.

Внимательно приглядываясь к героям Островского, критик обнаруживает, что среди них есть и такие, у которых не совсем еще подавлены человеческие стремления, сознание своего достоинства, затаенные мечты разорвать цепи и вырваться на свободу. «Искра» все-таки тлеется во мраке темницы. И тут же Добролюбов высказывает мысль о том, что «Темное царство» не вечно, что оно жестоко и страшно, но трусливо и вовсе не так могущественно, как кажется. Надо только собраться с духом, внушить угнетенным сознание их прав и силы, которая заключена в них самих. Надо подняться на борьбу, тогда «самодурство» отступит, зашатается и рухнет — вот к чему призывал Добролюбов.

На последних страницах своей статьи он прямо указывает, что выход из «темного царства» надо искать не в литературе, которая еще не может его указать, а в самой жизни. Он призывает читателей: «Не оглянуться ли лучше вокруг себя и не обратить ли свои требования к самой жизни, так вяло и однообразно плетущейся вокруг нас…» (а вслед за этим говорилось, что автор вынужден был выбрать для статьи «фигуральную форму»). Самодурство «бушует в разных видах» на страницах сочинений Островского. «Но и окончивши чтение, говорит Добролюбов, — и отложивши книгу в сторону, и вышедши из театра после представления одной из пьес Островского, разве мы не видим вокруг себя бесчисленного множества тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?.. Поблагодарим же художника за то, что он, при свете своих ярких изображений, дал нам хоть осмотреться в этом темном царстве. И то уж много значит. Выхода же надо искать в самой жизни…»